Это меня и расстраивает. Ты не учишься у других. У меня.
– Если ты не добудешь мне выпить, я уверена, что смогу найти того, кто это сделает.
Дмитрий берет у меня стакан. Я иду за ним к бару, роль которого исполняет обеденный стол Эмили. Для вечеринки она все задрапировала белыми простынями. Эмили всегда мнила себя великим декоратором.
Дмитрий наливает стакан до половины. Я забираю у него бутылку и доливаю до краев.
– А ты что будешь? То же самое? – Дмитрий не отвечает. Я наполняю скотчем другой стакан и вручаю ему. Он по привычке кивает. – А теперь повтори, о чем ты говорил?
– Я говорил, что тебе следует брать пример с Пи-Джея.
– Умереть, ты хочешь сказать?
– С этим не шутят, Глория, у тебя не хватает такта.
– Да пошел ты. Все у меня в порядке с тактом.
– Не сказал бы.
– Лучше, чем у кого бы то ни было.
– Почему тебе нужно себя с кем-то сравнивать?
– Это ты пытаешься меня с кем-то сравнивать. – Произнося это, я снова наливаю себе до краев. Останавливаюсь, лишь почувствовав, как спиртное течет у меня по руке. Я ставлю бутылку. Вытираю пальцы о кроваво-красный камербанд Дмитрия.
– Я тебя очень уважаю, Глория.
– Ты дерьмо. – Я подношу выпивку к лицу, но мне не сразу удается найти рот. Своим платочком в тон смокингу Дмитрий вытирает скотч с моего подбородка, пока не пролилось на одежду.
– Я просто не хочу, чтобы теперь, когда нет Пи-Джея, пострадал журнал.
– Пи-Джей не был лучшим из редакторов.
– Может, и нет, но он был предан своему делу.
– Дерьмо! – Я чувствую, как мое лицо одновременно пылает и делается ледяным. – Преданность не удержала его от попытки получить место в «Алгонкине».
– Но он остался со мной.
– Потому что у него не было выбора, Дмитрий. Он из кожи вон лез, чтоб привлечь их внимание.
– Пи-Джей был трудягой. Всегда допоздна сидел в офисе. Он мог бы преподавать журналистику.
– Ты можешь сменить тему? Зачем ты так со мной? Предполагается, что ты мой кавалер.
Я снова тянусь к бутылке скотча. Дмитрий накрывает ладонью мой стакан. Я сжимаю его жирное запястье и говорю, что если он не прекратит, то я, блин, заору.
Возможно, почувствовав нарастающее напряжение в нашем углу комнаты, Эмили направляется сюда с шампанским на подносе. Она улыбается.
– Выпей еще «Дом», Глор. Кто-то пооткрывал все бутылки. Не хотелось бы, чтоб оно испортилось.
Я пристраиваю свой стакан к ней на поднос. Беру два бокала и злобно смотрю на Дмитрия, пытающегося забрать один у меня из рук.
– Я иду на крышу, – говорю я, ни к кому не обращаясь. Дмитрий страдает акрофобией.
На верху лестницы стоит открытый холодильник, в нем – еще открытые бутылки «Дом». Парень по имени Рокки наполняет бокалы. Некоторые из них «Штойбен», как у Эмили, но есть и другие – «Баккара», «Лалик», «Микаса». Чей холодильник – непонятно. В доме Эмили проходит пять или шесть вечеринок, и все они постепенно перемещаются на крышу. Дмитрий уходит. Я ловлю себя на том, что болтаю с кучей соседских гостей. В основном рассказываю им об этом гребаном кошмаре – развлекать ФБР, пока агенты ползают по твоему дому, пытаясь найти подозрительные телефонные карточки.
Внезапно я замечаю рядом с собой Дейрдре. Она кажется странно выпавшей из контекста.
– Подержишь меня за ноги, пока я буду блевать с крыши?
– Блевать?
– С крыши. Я могла бы вернуться в квартиру, но боюсь поскользнуться по дороге. Чего доброго грохнусь с лестницы.
Перил на крыше нет. Она ложится, свесив голову. Я придерживаю ее за щиколотки, гравий впивается в мои коленки. Никто ничего не видит, никто ничего не слышит. Я могу разжать руки и спокойно дать ей свалиться – и никаких свидетелей.
6
Мой отчим, Сидней, беседует в своей гостиной с маклером на корявом английском образца бруклинского гетто 50-х – теперь это модно среди бородатых евреев среднего класса, живущих в Калифорнии. В основном все дело в произношении: те же слова, сказанные на идиш, если у тебя правильный акцент, вперемешку с английским превращаются в нескончаемый бубнеж, похожий на звуки молитвы. Менш и мешуггенер. Ийд и гой . Как легко разделить мир.
Сегодня нет большой нужды делить, потому что Сидней приглашает на новогодний обед только меншей. Иногда он позволяет моей матери добавить пару имен в список. Обычно она выбирает меня.
– Моя дочь Глория, – говорит Сидней, как всегда игнорируя тот факт, что мы не связаны кровным родством, – прекрасная еврейская девушка. Она не похожа на еврейку, но это не страшно. Я все равно не понимаю, как она оказалась замешанной в этом убийстве. Я всегда ей говорил, что порядочные еврейские девушки не работают в тех местах, где люди готовы убивать друг друга: ей нужно бросать это, пока она еще может, и уж, конечно, порядочные еврейские девушки не должны оказываться в числе подозреваемых. Но она меня никогда не слушает.
– Я вовсе не подозреваемая. Я общаюсь с ФБР и пытаюсь помочь им в этом деле.
– Почему ты не выходишь замуж? Сколько раз я тебе говорил, чтоб ты сходила на вечер в ЕОЦ? А ты все время общаешься с гоями.
– Может, потому, что я антисемитка, Сидней.
Я ухожу во двор, где на вечеринках Сиднея собираются курильщики. Курильщики по сравнению с некурящими – не такая уж плохая компания. Здесь Герман Вайсе, оптовый торговец мясом, Дэвид Гетцберг, страховой агент. Ларри Штайн и Барри Райшбах, адвокаты. И жена Барри, Джуди, у которой магазин еврейского антиквариата и самодельных еврейских четок.
Барри, в прошлом адвокат по уголовным делам, развлекает меня байками о своих клиентах, при казнях которых он присутствовал. Говорит, газовая камера быстрее, но электрический стул смотрится гораздо эффектнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65