Потом выражение его лица вновь меняется и становится до того растроганным, будто он вот-вот зарыдает. Притянув Марлену к себе за подбородок, он целует ее в губы, после чего удаляется в спальню и падает лицом на постель.
Она заходит в спальню вслед за ним и, перевернув, укладывает на середину кровати, а потом снимает с него туфли и бросает на пол. Выйдя из спальни, она задергивает бархатный занавес и тут же отдергивает его обратно. Выключив радио, усаживается напротив меня.
Из спальни доносится богатырский храп.
В голове у меня гудит. Я совершенно пьян.
– Что, к чертям собачьим, с ним было? – спрашиваю я.
– Ты о чем? – Марлена сбрасывает туфли, закидывает ногу на ногу и, склонившись, растирает подошву.
– Ну, только что, – лепечу я, – когда вы танцевали.
Она резко поднимает на меня глаза. Лицо ее искажается, кажется, она сейчас заплачет.
Отвернувшись к окну, она подносит палец к губам и с полминуты молчит.
– Якоб, ты должен понять кое-что про Агги, – наконец произносит она, – но я не знаю, как объяснить.
Я наклоняюсь к ней:
– Попробуйте.
– Он… переменчив. Он может быть самым обаятельным человеком на свете. Как во время ужина.
Я жду продолжения:
– И?…
Она откидывается в кресле.
– Ну… понимаешь… иногда на него находит. Как сегодня.
– А что сегодня?
– Он чуть было не скормил тебя льву.
– А, вот вы о чем. Не сказать, чтоб я не испугался, но едва ли мне грозило что-то серьезное. У Рекса нет зубов.
– Да, но когти-то есть, и весит он четыре сотни фунтов, – тихо произносит она.
До меня наконец доходит весь ужас случившегося. Я ставлю бокал на стол. Марлена умолкает и пристально глядит прямо мне в глаза:
– Янковский – это ведь польская фамилия?
– Да, верно.
– Поляки совсем не похожи на евреев.
– Я не знал, что Август – еврей.
– С фамилией Розенблют? – говорит она и, переплетя пальцы, переводит на них взгляд. – А я из католической семьи. Когда они узнали, сразу же от меня отреклись.
– Жаль. Хотя и ничего удивительного.
Она резко поднимает глаза.
– Я не хотел вас обидеть, – говорю я. – Я… не такой человек.
Повисает тягостная пауза.
– Зачем меня сюда позвали? – спрашиваю наконец я. Из-за винных паров я мало что понимаю.
– Мне хотелось загладить вину Августа.
– Вам? А он не хотел, чтобы я приходил?
– Да нет, хотел, конечно же! Хотел попросить прощения, но ему это сложнее. Ничего не может с собой поделать, когда на него находит. И сам же потом мучается. Проще всего ему притвориться, что ничего не случилось, – она шмыгает носом и поворачивается ко мне с натянутой улыбкой. – А ведь мы неплохо провели время, правда?
– Да. Ужин был чудесный. Благодарю вас.
Мы вновь умолкаем, и я понимаю, что если бы мне не надо было тащиться в пьяном виде через весь поезд посреди ночи, то я бы заснул на месте.
– Якоб, прошу тебя, – говорит Марлена, – пусть этот разговор останется между нами. Август очень рад, что ты теперь у нас работаешь. И Дядюшка Эл тоже.
– Но почему, почему?
– Дядюшку Эла так расстраивало, что у нас нет ветеринара. И вдруг откуда ни возьмись появляешься ты, да еще и из такого университета!
Я таращусь на нее, не в силах понять, куда она клонит.
– У Ринглингов ветеринар есть, а Дядюшка Эл только и мечтает, чтобы мы были как Ринглинги.
– Мне казалось, он ненавидит Ринглингов.
– Милый, он хотел бы стать вторым Ринглингом.
Я запрокидываю голову и закрываю глаза, но голова начинает так кружиться, что я вновь их открываю и пытаюсь сфокусировать взгляд на свисающих с кровати ногах Августа.
Проснувшись, я обнаруживаю, что поезд остановился. Неужели меня не разбудил даже скрежет тормозов? Сквозь окно на меня светит солнце, и мозг просто-таки распирает изнутри. Газа болят, а во рту привкус дерьма.
Поднявшись на ноги, я первым делом заглядываю в спальню. Август спит, приобняв Марлену и свернувшись рядом с ней калачиком. Оба в вечерних нарядах и лежат прямо поверх покрывала.
Выйдя из вагона номер 48 во фраке, со свертком одежды под мышкой, я ловлю на себе несколько недоуменных взглядов. В хвосте поезда, где едут сплошь актеры, меня разглядывают с прохладцей, но не без любопытства. А из вагонов, где едут рабочие, на меня смотрят сурово и даже с подозрением.
Я нерешительно забираюсь в вагон для лошадей и открываю дверь козлиного загончика.
Кинко сидит на краю раскладушки, держа в одной руке эротический комикс, а в другой – собственный пенис. Он замирает, лоснящаяся багровая головка выглядывает из кулака.
В мертвой тишине в меня летит пустая бутылка от кока-колы. Я пригибаюсь, и бутылка врезается в дверной косяк.
– Пошел прочь! – орет Кинко. Он вскакивает с раскладушки, и его возбужденный член тут же подпрыгивает. – Пошел прочь, ко всем чертям! – и запускает в меня еще одной бутылкой.
Я поворачиваюсь к двери, защищая голову, и роняю одежду. До меня доносится звук застегиваемой молнии, и мгновение спустя в стену рядом с моей головой врезается собрание сочинений Шекспира.
– Хорошо, хорошо! – кричу я. – Уже ушел!
Захлопнув за собой дверь, я прислоняюсь к стене. Из-за двери потоком льются ругательства.
Рядом с вагоном появляется Отис. Он в смятении смотрит на закрытую дверь и пожимает плечами.
– Эй, энтузиаст! Так ты будешь помогать нам с животными – или как?
– Буду, конечно, – соскакиваю на землю я.
Он пялит на меня глаза.
– В чем дело? – спрашиваю я.
– Может, сменишь сперва этот мартышкин наряд?
Я оглядываюсь на закрытую дверь. В стену комнатушки врезается что-то тяжелое.
– Пожалуй, нет. Похожу покамест так.
– Ну, тебе решать. Там Клайв уже закончил чистить кошек и хочет, чтобы мы принесли им мясо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100