Поздно вечером несколько заключенных собрались на кухне барака. Снова зашел разговор о побеге.
– Сил больше нет, – сказал матрос Прохватилов. – Надо бежать! Выберем день, когда француз будет дежурить в бараке, отпросимся, как будто ненадолго… А часовых у ворот прикончим.
– На вышке тоже часовые, – угрюмо сказал Андрей.
– Ночью выйдем, в метель. С вышки и не заметят! И к югу! А там Сухим морем.
– По пояс в снегу? – возразил Егоров.
– Да хоть по горло. Там недавно обоз проходил. Тропа, должно быть, еще есть…
– Тропа? Неделю уж метет… Ночью задует, начнет бушевать, – в десяти шагах не найдешь дороги ни вперед, ни назад… Эх ты, кочегар! – усмехнулся боцман. – Да и француз никого не выпустит. Ему, думаешь, жизнь не мила? Одно дело – немножко пособить, а другое – под расстрел из-за тебя идти. Сдурел ты, совсем сдурел… Ой, Грицко!
И Жемчужный с досадой махнул рукой.
На кухне были только свои. Пользуясь тем, что сменным «разливальщиком» кипятка был в этот вечер Андрей, они не ушли в барак и остались здесь погреться. Даже доктор Маринкин кое-как добрался до кухни.
С каждым днем доктор становился все молчаливее, жизнь в нем постепенно угасала. Глядеть на него было страшно, он весь опух и передвигался с большим трудом, помогая себе палочкой.
Жемчужный, Базыкин, Егоров чувствовали себя не лучше доктора. Слабые, изможденные, с одутловатыми бледно-зелеными лицами, они, так же как и Маринкин, выглядели мертвецами. Андрей казался крепче остальных, хотя и у него, как он говорил, «кости стучат».
– А я все ж таки побегу, – пробормотал Прохватилов. – Замерзну – черт с ним! Где наша не пропадала! Все лучше, чем подыхать тут собачьей смертью.
– Нет, Гриша, – сказал Егоров, подходя к матросу и кладя руку ему на плечо. – Я просто запрещаю тебе думать об этом. Твоя затея – безумие. Допустим, вначале нам побег удастся. А дальше? В деревнях интервенты, белые… В лесу замерзнешь. Да и десяти верст не пройдешь, как по следам всех перехватают.
Матрос пожал плечами.
– А ты не воображай, подумаешь – умнее всех, – строго сказал Жемчужный. – Ты слушай, когда тебе говорят. – Он оглядел матроса с головы до ног. – Беглец! Эх ты!.. Жалко, зеркала нет! Да много ль ты сам теперь вытянешь? Придет весна-красна…
– А до весны что? Комплекцию прибавлю? Да? – Прохватилов махнул рукой. – До весны под крест закопают. Хрен редьки не слаще. Гирю да на дно! Помирать, так с музыкой. А в общем, товарищи… Я ведь вас не неволю. Кто не хочет, не надо… Моя голова одна! Я ей хозяин.
Матрос встал и направился к дверям, но Базыкин загородил ему дорогу:
– Ты член партии?
– Ну? Ну и что?! – закричал Прохватилов.
– А то, что ты не имеешь права поступать так, как тебе заблагорассудится… Ты забыл, что у нас, хоть мы и на Мудьюге, тоже есть дисциплина. И мы обещали товарищу Егорову ее поддерживать!
– Дальше что? – глядя на Базыкина мутными от озлобления глазами, спросил Прохватилов.
– Дальше вот что, – негодуя, ответил Базыкин. – Твой побег вызовет репрессии… Ты подведешь других заключенных. Понятно?
Матрос тяжело дышал и озирался на товарищей.
– Ты поступаешь как анархист, – продолжал возмущаться Базыкин.
– Погоди, Николай Платонович. – Егоров мягко остановил его. – Дай Григорию отдышаться. Он бог весть чего наговорил, а теперь и сам не рад… Так, что ли, Григорий?
– Оскорблять я, конечно, никого не хотел, – забормотал матрос. – А вот вам непонятно, что я до точки дошел, – уже громко заговорил он, и в голосе его опять зазвучала злоба. – Не три, не четыре, а, может, десять атмосфер во мне кипят… Это вы можете понять?
– Я все понимаю… – тихо, но властно сказал Егоров. – Я все понимаю и в то же время категорически запрещаю тебе не то что бежать, а даже думать о побеге. Сейчас у нас только одна задача: дожить до весны. На прошлой неделе я через Шурочку Базыкину получил шифрованную записку. В феврале будут деньги, усилится помощь арестованным и широко развернется подпольная работа нашей партийной организации. Здесь, в лагере, мы тоже должны объединять людей. На то мы и большевики. Организация, выдержка! Вот готовиться к массовому восстанию в лагере – это дело… Это будет бой, а не какой-то несчастный побег двух или трех заключенных. Вот к чему мы должны стремиться, товарищи! К настоящему бою! – Голос Егорова зазвенел. – Мы, каторжные мудьюжане, дадим бой врагу… Мы должны дать бой, чтобы победить, чтобы в Архангельске вся иностранная шатия схватилась за голову! Чтобы они там почувствовали: нет ничего крепче, чем русский коммунист… Все равно не убьешь! Никогда!
– Для того чтобы подготовить такое восстание, – тяжело переводя дыхание, продолжал Егоров, – надо подыскивать верных людей. Надо крепче наладить связь с подпольщиками Архангельска… И все это мы сделаем! – твердо сказал он.
– Андрюшка, а ты как? – обратился матрос к Латкину. – Со стариками каши не сваришь. Мы молодые… Пойдем! Неужели в жизни да в смерти не волен человек? Рискнем, Андрей! Смелость города берет!
Маринкин взял матроса за плечи, будто желая отвести его в сторону.
Прохватилов запротестовал:
– Не замай, батя!.. Я Андрею говорю. Пускай он выскажется. Не малое дитё!
– Нет, я не позволю тебе его агитировать! – тихо, но внятно сказал Маринкин. – Я тебе отвечу за Андрея, я знаю, что он скажет…
– Я внимательно слушал тебя, Григорий, – заговорил Андрей, – и вот что я тебе скажу: не годится бросать товарищей в беде. Это раз. А два… Прежде чем говорить о побеге, нам действительно надо сплотиться… Надо чтобы не только ты, я, товарищ Егоров, не несколько человек, а сотни заключенных поднялись против тюремщиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145