Моряк пожал плечами и молча через дверь бронированного вагона спрыгнул на полотно железной дороги. Драницын последовал за ним.
По сумрачному небу слоились густые тучи, и хотя шел только третий час, но было так темно, что Драницын не мог понять, что чернеет вдали, преграждая поезду путь.
Наблюдатель, оторвавшись от бинокля, крикнул:
– Да это народ, товарищи! С красными флагами!
Бойцы повыскакивали с бронеплощадок. Открылись люки в башнях.
– Нас встречают, – сказал Жилин Драницыну, взявшему бинокль.
На лице чернобородого моряка появилась улыбка.
– Построиться, товарищи! – крикнул он строже, чем обычно. – Отрапортуем, как полагается, его величеству народу.
По железнодорожному полотну и просто по снежному полю торопливо шли мужчины, женщины, дети, старики. В толпе крестьян, спешивших к бронепоезду, слышались возгласы. Впереди опрометью неслись мальчишки. По зимнику, проложенному вдоль полотна, катились розвальни. В некоторые из них были впряжены олени. Чем ближе толпа подходила к бронепоезду, тем сильнее овладевало ею чувство восторга.
Впереди всех бежал крестьянин в коричневом армяке с длинными рукавами, которые он все время на бегу подбирал. За ним спешила молодуха в тулупе и серых валенках. «Ура-а!..» – кричали мальчишки. Точно наперегонки, бежали девушки и парни. Опережая всех, выскочил мужичонка в ушастой шапке, в лаптях, с кнутом в руке. Из-под шубенок и ватных кофт пестрели ситцевые разноцветные юбки женщин.
– Родимые… Желанные… Пришли!
Жилин и Драницын видели блестящие и широко раскрытые, увлажненные радостью глаза девушек, трясущиеся бороды мужиков, раскрасневшиеся от волнения и бега щеки парней. Выстроившиеся по приказу Жилина бойцы не выдержали и бросились навстречу крестьянам.
– Ура!.. – кричали они, бросая в воздух папахи.
– Болезный мой, сыночек мой, – причитала сухонькая старушонка.
На ее вспухших, покрасневших веках дрожали слезы, она тянулась к Драницыну посиневшими губами и, расплакавшись, упала ему на руки.
За ее спиной стоял тощий, длинный старец. Ветер трепал его седые, спускавшиеся почти до плеч кудри. Он крестился и приговаривал:
– Богу слава! Ныне и во веки веков.
– Тут, почитай, с четырех деревень народ… Обществом вышли, – рассказывал один из крестьян, одетый в нагольный тулуп, с берданкой за плечом.
– Не боялись? – спросил его Жилин.
– А чего? – Крестьянин засмеялся. – Конечно, зверюга огрызается, когда дохнет. Да мы его, как только преклонил колена, стукалом по башке. Бежит миллеровщина! У нас уже своя, народная власть. Советы!
– Как жили?
– Эх!.. – прошамкал старец. – Ребята – в партизаны, а мы, убогие, погибали, ночь постигла. Совсем бы исчахли, родимый… Да ребята все баяли: «Терпи, идет с Москвы выручка…»
Крестьянин, улыбаясь, смотрел на старца.
– Дождался, дед?
– Добро, Мартьяныч! Слава господу.
– А вы не из партизан? – спросил Драницын крестьянина. Тот осклабился.
– Партизаны… Вы, случаем, не знаете, где Макин Яков? Давно что-то след его затеряли.
– Жив! Весь его отряд в один из наших полков влился. Сразу после взятия Шенкурска. А что, знакомый?
– Свояк бабушке, да по душе родня, – пошутил партизан.
К бронепоезду подъехали розвальни. Женщины привезли бойцам угощение: мороженое молоко, рыбу, картофельные пироги.
Крестьяне сообщили Жилину, что в нескольких верстах отсюда удирающие миллеровцы подорвали путь. Мужики вызвались на работу. В обозе у них уже припасены были топоры, пилы, лопаты.
– Помогать пришли, – говорили крестьяне. – Бейте сукиных детей в хвост и гриву.
Через час путь был восстановлен. Бронепоезд двинулся дальше.
Ледокол «Минин» стоял на рейде. От него к устью Двины тянулась черная дорожка, пробитая среди льдов. Свирепствовала стужа. Тяжелый морской буксир поддерживал фарватер, быстро покрывавшийся ледяной корой. Днем и ночью он ломал и раздвигал льдины.
На кормовой и носовой палубе «Минина» стояли возле пулеметов иностранные солдаты. Это были остатки иноземного корпуса. Они смертельно мерзли в своих шинелишках. Вместо команды на ледоколе работали белогвардейские морские офицеры.
Миллер, объявив себя диктатором, поселился на «Минине».
Отопление на ледоколе не действовало, офицеры не умели его наладить. Железные массивные борта парохода источали холод, стенки кают покрылись изморозью, иллюминаторы замерзли, к медным ручкам дверей опасно было притронуться голой рукой.
Но страшней всего были, конечно, вести с фронта.
По словам полковника Брагина, явившегося к Миллеру с докладом, один полк за другим переходил к большевикам, а крестьяне бунтовали.
Выслушав доклад, диктатор закричал, что не хочет оставаться у власти и готов передать ее кому угодно, хоть меньшевикам.
– Хорошо, ваше превосходительство, – пролепетал Брагин. – А как же мы?
– Ничего не знаю.
– Армия…
– Какая армия?! – рявкнул Миллер.
Иностранные офицеры сами притащили на ледокол свои чемоданы и жаловались Миллеру, что в городе беспорядок, нет даже носильщиков.
– В квартирах осталось много ценных вещей, нет возможности вынести. Хорошо, что хоть сами выбрались живьем. Жители кричали: «Хватит, награбили!» Что у вас грабить? Вы только подумайте, какая наглость!..
По улицам Архангельска ходили толпы народа с красными флагами.
Процессия рабочих, возглавляемая Чесноковым, Потылихиным, Грековым, с пением «Интернационала» подошла к тюрьме и взломала ворота. Охрана не оказала никакого сопротивления.
– Отворяй камеры! – кричали рабочие. – Где политические? Политических выпускай!
Тюремный двор быстро наполнился людьми. Испуганные надзиратели бегали с ключами по каменным коридорам и отпирали камеры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145