От этого Мерри временно и лишилась дара речи. Что бы она теперь ни сказала, как бы ни отреагировала, пусть бы даже промолчала – любое ее слово, взгляд или жест будут истолкованы однозначно: она не возражает. Мысли Мерри беспорядочно метались, словно потерявший управление гоночный автомобиль, в то время как Мелисса терпеливо ждала. Она знала, что дождется своего, и не торопилась, не желая подталкивать Мерри или давить на нее. И Мерри, осознав это, почувствовала прилив благодарности. Теперь она тем более сдерживалась, чтобы не ляпнуть что-нибудь обидное для Мелиссы, чтобы не задавить ее нежный и искренний порыв, причинив ей боль.
В мозгу Мерри мелькали бессвязные слова, складывавшиеся в грубые символы, наподобие похабных надписей на стенах подземки. Лесбийская любовь. Да, точно, именно так называется. Инцест. Нет, кажется, это не совсем то – Мерри точно не знала. Впрочем, слова эти именно из-за своей бессмысленности не обладали ни силой, ни воздействием. В них не было ничего, что могло бы перевесить ту удивительно нежную и чистую взаимосвязь, которая установилась между Мерри и ее мачехой.
– Ну что? – спросила Мелисса, ненавязчиво намекая, что следующий шаг теперь за Мерри. Мерри поняла это и оценила по достоинству – ей предоставили решать самой, встать и уйти под каким-то благовидным предлогом или же остаться.
Она повернулась к Мелиссе и поцеловала ее.
Мерри подумала, что дело этим и ограничится, но она ошиблась. Во всяком случае, так ей показалось. Мелисса продолжала гладить ее волосы и лишь время от времени легонько целовала. Мерри уже засомневалась – не ошиблась ли она, не напридумывала ли каких то небылиц о Мелиссе – уж очень спокойно и безмятежно продолжала мачеха ласкать ее. Причем ее ласки находили в измученной страхами душе Мерри такой искренний и горячий отклик, что она уже начала наслаждаться мягкими и нежными прикосновениями рук и губ молодой женщины. Но потом рука Мелиссы словно невзначай скользнула к плечу Мерри, а с плеча – к вырезу халатика и почти тут же прикоснулась к груди, которую стала ласкать с воздушной нежностью мотылька, вспорхнувшего на цветок. Мерри откинулась на спину и закрыла глаза, наслаждаясь восхитительными, чуть щекочущими прикосновениями. Потом Мелисса, успевшая уже расстегнуть единственную застежку на своем прозрачном пеньюаре, поцеловала ее снова, уже более страстно и откровенно, и тогда Мерри, которая не знала в точности, что должна делать, как следует себя вести в подобном случае, потянулась к Мелиссе, нащупала ее груди и вдруг поняла, что это даже приятнее и прекраснее, чем то, что делает с ней Мелисса. Целовали Мерри и ее грудь ласкали и прежде, хотя никогда раньше ощущения не были столь щекочуще-острыми и изысканными. А вот сама она еще ни разу не прикасалась к обнаженной груди другой женщины, не ощущала в ладони ее тяжести, упругости или, наоборот – мягкости, никогда не проводила трепещущим кончиком пальца по удивительным куполообразным изгибам, напоминающим своей неповторимостью своды восточных мечетей. Самое поразительное, что, лаская грудь Мелиссы, Мерри сама испытывала такое волшебное трепетное чувство, такое непередаваемое пощипывание, словно ласкали ее. Она как бы сама испытывала собственное прикосновение. Удивительное, поразительное ощущение! При этом самое странное заключалось в том, что все это казалось Мерри вовсе не странным, а, напротив – сказочно естественным и совершенно простым.
Мерри даже не заметила, как руки Мелиссы медленно переместились от груди к изгибу шеи, а оттуда плавно заскользили вниз, к пологому животу. И почти сразу, не останавливаясь – к бедрам. О, эти изумительные руки, прохладные, словно весенний ветерок, обволакивающие, как вода, убаюкивающие, как чудесный сон… Вот уже не только руки, но и губы Мелиссы скользят по ее телу, ласкают его столь невыносимо сладостно, что Мерри хотела было даже попросить Мелиссу остановиться – ведь теперь она уже сама не просто покорно сносила ласки Мелиссы, не только готова и сама ответить лаской на ласку, но ощутила неведомые прежде волнение и возбуждение, уже сама хотела, чтобы Мелисса поцеловала ее там, в самом сокровенном месте, – осознав это, Мерри даже испугалась. Но облечь свое желание в слова она не могла, язык будто прилип к гортани и отказывался повиноваться; Мерри только еле слышно постанывала, пока, преступив последнюю грань, за которой уже ничего не было, она не начала стонать громче, перестав замечать что-либо вокруг. Потом вдруг закричала, уже не владея собой и не сдерживая ошеломляющее удовольствие, которое причинял ей язычок Мелиссы, словно змейка скользивший и извивавшийся у входа в храм наслаждения. Наконец, Мерри, содрогнувшись в последний раз, исторгла финальный сладостный стон и распростерлась в полном изнеможении.
Да, это было настоящее пробуждение, медленное проникновение в тайну постижения и самопостижения, которое оказалось возможным только с помощью бесконечной нежности Мелиссы. Когда Мерри, придя в себя, робко спросила, не дурно ли это, что они совершили, Мелисса терпеливо объяснила:
– Ничто из того, что совершается с нежностью, искренностью и с любовью, не может быть дурным. Дурна лишь грубость, жестокость и бессердечность.
И она снова поцеловала Мерри в благодарность за откровенность, а потом откупорила бутылочку шампанского, чтобы отметить обретенное ими единение. Они выпили шампанское, а потом выключили свет и долго-долго лежали, сжимая друг друга в объятиях.
Уик-энд выдался на славу, так что в воскресенье днем, когда Мерри собиралась на вокзал, ни она, ни Мелисса не сомневались, что Мерри приедет в следующие выходные, а также и в остальные уик-энды – до самого конца учебного года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140