Только так, и никак иначе.
Мигание прекратилось. Охранник жестом показал, что можно проезжать. Овертон продолжил путь к бунгало Кляйнзингера. Подъехав к домику, он остановил машину на площадке и ненадолго призадумался. Он не столько обдумывал план действий, сколько собирал волю в кулак, готовясь к трудному разговору. Наконец, он глубоко вздохнул, вылез из «рэмблера» и вошел в бунгало.
В приемной Летти, секретарша Кляйнзингера, печатала на машинке и одновременно разговаривала по телефону. Старательно вылепливая губами слова, Овертон тихонечко прошелестел:
– Он у себя?
Летти кивнула и показала рукой, что он может заходить. И тут же, завершая жест, перевела рукой каретку. Чертовски угнетающая расторопность, подумал Овертон. Классический пример беспрекословной исполнительности, которую Кляйнзингер требует от всех. Глядя, как ловко и сноровисто Летти делает одновременно три дела, он вдруг остро ощутил собственную неполноценность. Тряхнув головой, как бы отгоняя прочь эту обидную мысль, Овертон легонько постучал в дверь.
– Входите!
Он вошел. Кляйнзингер вел беседу со своим ассистентом, Джорджем Фуллером, и одновременно подписывал какие-то письма.
– Три дня назад я обратился к нему с этой просьбой, – говорил режиссер, – а он в ответ заявил, что это невозможно. Так вот – я не хочу никаких объяснений; пусть выполняют мое распоряжение! Доброе утро, чем могу быть вам полезен?
Поток слов Кляйнзингера ни на мгновение не прерывался, так что Овертон даже не сразу понял, что режиссер уже переключился и обращается теперь к нему.
– Я приехал, чтобы спросить у вас кое-что по поводу сегодняшних съемок, – сказал он.
– Что именно вы хотите спросить по поводу сегодняшних съемок? – спросил Кляйнзингер. – Будем ли мы снимать? Да, будем.
– Нет, не будете ли вы снимать…
– Разумеется, разумеется. Само собой. Вы видите, что отнимаете у меня время?
– Я прошу прощения…
– Это подождет. Теперь скажите, что именно вы хотели спросить у меня по поводу съемок.
– Не сделаете ли вы сегодня исключение и не допустите ли на съемки журналиста?
– Нет!
– Но нас просили из «Пульса»…
– Ну и что? А вы, значит, приехали вовсе не спрашивать, а пререкаться со мной, так?
– Нет, сэр. Я просто хочу объяснить. «Пульс» готовит статью об экспортных киноверсиях. И сегодня утром мне позвонила Джослин Стронг, которая…
– Джослин Стронг – женщина, надо полагать?
– Да, совершенно верно.
– Не знаю, не знаю. Попробуйте поговорить с мисс Хаусман. Если она согласится, то я подумаю над вашей просьбой.
– Что ж, спасибо и на этом. Хотя есть и другие варианты.
– Так, по меньшей мере, будет по-честному. А что вы предлагаете?
– Я подумал, не стоило бы попытаться представить мисс Стронг членом съемочной группы, чтобы не беспокоить мисс Хаусман. Мисс Стронг могла бы, например, держать нумератор или…
– Что ж, это очень мило с вашей стороны, – прервал Кляйнзингер с неискренней улыбкой. В следующий миг улыбка исчезла, словно кто-то щелкнул невидимым выключателем. – И совершенно бесчестно. Не только по отношению к мисс Хаусман, но и ко мне. И вы еще смеете заявлять, что якобы печетесь о том, как бы не побеспокоить мисс Хаусман! Чушь собачья! Вас интересует только одно: размер колонки, которую вам предоставят. Или – которую вы затребуете.
– Да, сэр, но ведь мы стараемся, чтобы это пошло на пользу вашей картине.
– Сам знаю. Только поэтому я и терплю вас здесь, а не приказываю вышвырнуть вон из моего кабинета. Идите и поговорите с мисс Хаусман. Стойте, я передумал! Пожалуй, будет лучше, если я сам с ней поговорю. В отличие от вас, я и в самом деле пекусь о ней и о ее чувствах и поэтому не знаю, как насчет репортера, но ваше присутствие ей безусловно не понравится.
И тут же без малейшей передышки Кляйнзингер вернулся к обсуждению вопроса, прерванному приходом Овертона. Не меняя интонации, он продолжил:
– Я знаю, что неотражающие стекла существуют. Они есть в любых музеях. И они мне необходимы. Пусть хоть из-под земли достанут. Картина должна быть под стеклом. Причем освещенным, чтобы ее было видно. Именно ее, а не отражение дурацкого света. Вам что-нибудь не ясно?
Последняя фраза относилась уже к Овертону. Кляйнзингер смотрел на него исподлобья. Овертон вдруг ощутил себя назойливой мошкой, от которой отмахиваются, а у нее хватает наглости снова жужжать над ухом.
– Нет, сэр.
– Тогда не осмелюсь больше задерживать – у вас, конечно же, полно срочных дел.
– Вы дадите мне знать о том, что ответит мисс Хаусман, чтобы я мог передать ваше решение «Пульс»?
– Я не дам вам знать, но вас известят.
– Благодарю вас, сэр, – сказал Овертон.
Он вышел, пятясь, из кабинета, словно из королевской опочивальни.
Час спустя Летти, секретарша Кляйнзингера, позвонила и сказала ему, что Джослин Стронг может приехать на съемки сегодня днем.
– Мистер Кляйнзингер велел передать вам, что фотографировать нельзя. Мисс Джослин должна приехать одна. Сопровождать ее вам не следует. Можете только привезти ее к павильону, а потом под каким-нибудь предлогом вы должны удалиться.
Летти не стала дожидаться, пока Овертон ответит, согласен ли он на условия, выдвинутые Кляйнзингером. Ей это было ни к чему.
Сидя в своей гримерной, расположенной в самом углу огромного съемочного павильона, Мерри готовилась к сцене погони. До сих пор в ушах звенели слова Кляйнзингера. Очень убедительные и верные, как ей показалось.
– Вы должны понять, – голос его звучал настолько повелительно, каким-то образом помогая Мерри обрести уверенность, – что на экране появитесь вовсе не вы. Там будет только Александра, ваша героиня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140