Вниз от миллиардов существ, что лепят мир по образу и подобию своему. Дела их порою несут красоту, но они же несут смерть. Они – это мир, и мир этот – мир шакалов, объедающих плоть с твоих ног, даже если пытаешься убежать.
Земля над ним сомкнулась. И продолжала смыкаться с каждым изгибом и поворотом пути. И воскресли давно похороненные чувства.
Одиночество, покой! Тьма стала светом.
Снова слышал он, как пульсируют жилы земли, как движутся ее суставы. Как живет камень. Дела далекой древности… Время здесь как вода. Здесь самые ничтожные создания – для него праотцы, самые древние останки – его детища. И он сам превращался в память.
Он отталкивался голыми ладонями от стен, шершавых и гладких, впитывал их тепло и холод. Бросаясь вперед, несясь большими прыжками, осязал он плоть Господню – благородный камень. Тут – его твердыня. Тут – Мир. Земля.
Миг за мигом, шаг за шагом он возвращался к древности. Благословенно освобождение от всего человеческого! В этом огромном монастыре, состоящем из множества пещер, среди расщелин, старых желобов, зияющих ям, озер с водой, что древнее любых млекопитающих, память была лишь памятью. Здесь не нужно заносить ее в календари, хранить в книгах, отмечать на картах. Не нужно помнить ни о чем более вечном, чем твое собственное бытие.
Он вспоминал дорогу по вкусу почвы, по движению разбегавшихся в разные стороны воздушных потоков. Он выбросил из памяти вид Святой земли, и ее пещер, ведущих сквозь гору Джебель-эль-Лоз в таинственную страну мадианитян. Проходя под Индийским океаном, он уже не помнил его названия. Он чувствовал золото, его мягкие жилы, извивающиеся по стенам, но больше не признавал его за золото. Прошло время, но он перестал его считать. Дни? Недели? Он потерял память, как только ее обрел.
Он увидел себя на гладкой поверхности обсидиана и не понял, что это он. В черноте камня возник чей-то темный силуэт. Он приблизился, положил руки на вулканическое стекло и смотрел на свое собственное лицо. Что-то в глазах показалось ему знакомым.
И он бросился дальше, изнуренный, но в то же время подкрепленный. Глубина облекала его силы плотью.
Случайные животные давали ему мясо. Все больше и больше наблюдал он жизнь тьмы, слушал ее шорохи и щебет. Видел следы своих подданных: беженцев, и еще раньше – кочевников и паломников. Знаки, начертанные на стенах, наполняли его скорбью об утраченном могуществе державы.
Его народ впал в грех, и падение было глубоким и длилось столько, что люди перестали его осознавать. И даже теперь, в их убожестве, его людей преследуют именем Господа, а этого допускать нельзя. Потому что они тоже Его дети и прожили в пустыне достаточно долго для искупления своих грехов. Они уже заплатили за свою гордость и независимость и за все прочее, что могло оскорбить естество. И теперь, после многовекового изгнания, они обрели былую невинность.
Господу не следует больше гневаться на них. Позволить перебить их – настоящее святотатство. С самого начала его народ не верил, что Господь вообще бывает милосерден. Они – его ложь, они – его грех. И надежда, что Господь избавит их от своего гнева и ниспошлет любовь, всегда была тщетной. Нет, этим придется заняться кому-то другому.
25
Ад
У мертвых нет прав.
Томас Джефферсон, незадолго до смерти
Пятое января
Конец начался с крошечного предмета, который Али разглядела под ногами. Все равно как если бы тут появился невидимый для других ангел и приказал ей готовиться. Она немедленно поставила ногу на послание и раздавила его в лепешку. Возможно, это было и необязательно. Кто бы обратил особое внимание на шарик «М&М»?
Немного погодя, согнувшись в темном закутке, отведенном под уборную, она увидела второй красный шарик – на этот раз его засунули в трещину в стене у самого пола. Присев над лужей нечистот, Али, несмотря на связанные руки, ухитрилась дотянуться пальцами до трещины. Ожидая найти записку, она нащупала что-то гладкое и тяжелое. Из щели появился нож, тяжелый, черный, с кровостоками; даже рукоять казалась страшной.
– Чего застряла? – окликнул ее солдат.
Али быстро опустила нож за пазуху, и охранник повел ее обратно, в маленькую боковую комнатку, ставшую камерой. Али, у которой даже кровь стучала в висках, уселась на обычное место, рядом с девушкой. Ей было и страшно, и радостно. У нее появился шанс.
Что теперь? Даст ли Айк другой знак? Следует ли ей сразу перерезать веревки или повременить?
И чего вообще ждет от нее Айк? Понимает ли он, что есть вещи, на которые она не способна? Она ведь монахиня.
* * *
Трое солдат прошагали в десяти футах от терракотовой армии, выстроившейся вокруг столба.
– Зря время теряем, – сказал один. – Он ушел. Я бы на его месте ушел.
– Да и мы-то зачем здесь торчим? Полковнику мало досталось?
– Ждем, пока он умрет. Хочет, чтоб его держали за руку, пока не загнется. Да еще арестованных кормим. Что-то не видал я, чтоб здесь еду продавали.
– Тот, кто неподвижен, – лучшая мишень. Мы – такая мишень, что лучше не пожелаешь. Как утки на болоте.
– В точности, как и я думаю!
Пауза. Каждый старался проникнуть в мысли других.
– Ну, так что?
– Жестокие времена, приятель. И нужны жестокие меры. Полковник только время убивает. Штатские лопают нашу еду. А кто умер – тот умер. Это называется – «ограниченные ресурсы».
– Понимаю…
– Кто еще с нами?
– С вами двумя уже двенадцать. И еще Шоут, придурок. Никак не хочет сообщить код своего прибора.
– Дай-ка мне его на часок. Я узнаю код. И номер телефона его матушки.
– Зря время потратишь. Он уже смирился, знает, что он покойник. Нужно просто дождаться, пока он сам включит прибор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173