Она поднялась наверх. Вот летящий Меркурий с крылышками на ногах; величественные гробницы Лоренцо и Джулиано Медичи. А вот и дивная Афродита, чуть улыбающаяся, держащая в руке снятую одежду…
Валя остановилась перед ней очарованная и вдруг услышала, как рядом кто-то произнес тихо и благоговейно:
– Какая совершенная красота!
Валя невольно оглянулась. Человек среднего роста смотрел на нее, именно на нее, а не на Афродиту, пристальным взглядом доброжелательных серых глаз. Он сказал задумчиво и просто, как будто был давным-давно знаком с Валей:
– Красота, чистота и целомудренность во все века одинаково покоряют людей. Приблизительно две тысячи триста лет тому назад гениальный аттический скульптор Пракситель увидел девушку. Может быть, она была простой крестьянкой или дочерью ремесленника. Формы ее юного тела были совершенны, и скульптор, охваченный восторгом вдохновения, запечатлел ее красоту в мраморе, и вот мы с вами любуемся ею.
– Да, – прошептала Валя.
Ей было очень неловко, и она с удовольствием ушла бы в другой зал, подальше от этого спокойного, элегантного незнакомца, но это показалось ей невежливым. Ведь он не навязывался, он просто искренне любовался произведениями искусства.
Дальше они шли рядом, и он обращал ее внимание то на Аполлона Бельведерского – подлинник статуи находится В Риме, в бельведере Ватиканского музея, – то на Афродиту с острова Мелоса.
– Как жаль, что она без рук! – сказала Валя.
– О, руки тут не имеют значения! Главное – ее божественное тело.
– Да, – опять послушно согласилась Валя и отошла к Собаке второй половины четвертого века до нашей эры.
Время летело, как чемпион-конькобежец: круг, другой, третий. В алии спутник уже называл ее почтительно Валентиной Юрьевной и сам отрекомендовался Серафимом Матвеичем. Так было удобнее разговаривать. От скульптуры они перешли к живописи.
– Валентина Юрьевна, вот посмотрите: дивный Джулио Романо, «Портрет Форнарины». Как нужно было Преклоняться перед женщиной, чтобы так передать красоту ее форм!..
Валя кивнула головой и пошла дальше. Только бы он не подумал, что она смущается перед обнаженной Форнариной. Ведь он в этом видит только создание художника.
– А вот и французская школа. Вам нравится «Благовещенье» Вуэ? Оно целомудренно. А что вы скажете о Геркулесе и Омфале жизнелюба Франсуа Буше?
Валя поглядела на картину и слегка покраснела. Мускулистый смуглый Геркулес, сидя на скомканной постели, держал в крепких объятиях белую и, как показалось Вале, слишком толстую и нескромную Омфалу. Она сухо сказала:
– Нет, мне это не нравится.
Он поспешно согласился:
– Разумеется. Для нас это слишком откровенно, обнаженно. Но что вы хотите? Французы, чувственный восемнадцатый век… – Он обернулся к простенку и воскликнул в волнении: – «Женская головка!» Валентина Юрьевна, да ведь это вы! – Он схватил ошеломленную Валю за обе руки и переводил восхищенный взгляд с полотна на девушку. – Какое сходство, потрясающе! Этот нежный овал лица, мечтательный взгляд и перламутр зубов за полуоткрытыми губами…
Валя сконфузилась.
– Ну, что вы! – Но ей стало приятно, потому что действительно в этой женской головке было кое-какое сходство с ней самой.
Серафим Матвеич выпустил ее руки, сказал:
– Простите, но я поражен, – и начал объяснять: – Тот же Франсуа Буше, восемнадцатый век, французская школа, но на этот раз грация, изысканность, утонченность… – И прошептал: – О, если бы я был художником!.. Но, знаете, вас можно бы сфотографировать именно так: чуть закинутая головка, жемчужные серьги, большое декольте и роза на груди. И получилось бы… лучше этого.
– Нет, нет! – Валя замотала головой. – И потом я плохо выхожу на фотографии.
Из музея они вышли вместе.
– И не смею предложить вам свою машину, – как бы в нерешительности произнес Серафим Матвеич.
– Ой, что вы, мне рядом! – заторопилась Валя, хотя ей предстояло ехать домой в Измайлово.
Он не настаивал. На прощание сказал тихо и печально:
– Если бы вы знали, какая это светлая, чистая радость для такого одинокого бобыля, как я, встретить вот такую… – Он строго поправился: – Вот такого славного молодого товарища, с которым можно говорить обо всем, не боясь натолкнуться на мещанское жеманство, на обывательскую пошлость. Наверно, я вас больше не увижу… – И вдруг деловито и добродушно: – А впрочем, вы ведь, конечно, любите театр, как все студенты? А доставать билеты не всегда легко. Вы мне дадите адрес и телефон? Не думайте, я не навязываюсь, упаси бог! Просто пришлю вам два билета на «Жизель». – И решительно запротестовал, увидав, что Валя собирается отказываться: – Нет, нет, не обижайте меня! Идите с кем хотите, с товарищем, с подругой. А если не очень скучно и противно, то со мной, я буду ждать в вестибюле театра. Но, если вы придете вдвоем, я не обижусь. Сяду в другом месте. Мне все театры доступны! – И усмехнулся. – Я ведь не студент.
Валя не посмела отказать (ну, как подумает, мещанское жеманство!) и дала адрес.
…Прошло три месяца. В семье Петровых никто не замечал, что Валя притихла, что взгляд ее прекрасных глаз стал каким-то удивленным и очарованным, как будто она видела перед собой не просто маму и не просто Мишу, а что-то другое, неизмеримо более прекрасное. Затем глаза стали растерянно-счастливыми и даже на улице сияли так, что встречные мальчики, заглянув в них, шалели и натыкались на прохожих. В этот период Валя стала неловкой и перебила много чайной посуды. И стояла подолгу перед зеркалом, улыбаясь своему отражению. И на зачете по химии получила тройку. Но пришел день, когда глаза потухли, сделались больными и скорбными, и как-то вечером из них закапали слезы.
1 2 3