Жена раза два приезжала и ненавязчиво намекала, что пора бы семье воссоединиться. Наконец Олегов не выдержал и скрепя сердце отправился в сельскую местность.
Больше всего его угнетала мысль, что там, очевидно, будет невероятно скучно, кроме того, в деревне, несомненно, обитают комары и мухи, которых Олегов недолюбливал. Впрочем, он успокаивал себя мыслями о российских классиках, которые время от времени, а иные и постоянно жили в деревне, и это обстоятельство явно не мешало их творческому развитию. И, опрометчиво решив заняться на даче работой над диссертацией, историк двинулся в путь.
В вагоне, кроме Олегова, осталось всего два человека: старушка с плетеной корзиной – не то грибница, не то огородница – и приткнувшийся в углу, сладко спящий молодец лет двадцати.
В вагоне царил тот еще аромат: смесь запахов угольной пыли, дыма, немытой одежды и мочи, который Олегов про себя охарактеризовал как запах беды. Он вдоволь надышался этим запахом, когда они с матерью и сестрой в августе 1941-го ехали в эвакуацию с Украины. С тех пор прошло много лет, но до сих пор жуткие дни и ночи стояли в памяти, словно все случилось только вчера. Месяца два добирались они до места, раз попали под бомбежку. Рев самолетов, оглушительный грохот разрывов и мать, мечущаяся возле вагонов, прижимая к себе детей.
Олегов неожиданно так разволновался, что чуть было не заплакал. Он судорожно сглотнул и уставился в окно. Казалось, с тех пор ничего не изменилось: те же телеграфные столбы, щиты снегозадержания, будочки стрелочников.
– Все то же, то же… – произнес он вслух. Пункт эвакуации Тихореченск стал для них второй родиной. Отца убили на фронте, и после окончания войны на Украину было решено не возвращаться. Мать осталась работать в Тихореченском педагогическом институте, который позже окончили они с сестрой. Жизнь в общем-то не баловала Егора. Хотя и особых проблем у него не имелось. Все шло по накатанной колее. Институт, комсомол, распределение в одну из городских школ, женитьба на сокурснице. Снова институт. Аспирантура… Налаженный быт, без взрывов и потрясений. Путь, почти досконально известный наперед до самой пенсии. Самое яркое впечатление жизни – война, эвакуация. Вот сейчас он едет в неведомое ему Забудкино, а зачем? К чему вся эта суета?
Неожиданно ему пришло в голову, что, поддавшись мелкой философии, можно проехать свою станцию. Ведь он даже не знает, когда выходить.
– Послушайте, – обратился он к старушке с корзиной, – а Забудкино?.. Скоро ли оно будет?
Но то ли старушка была глухонемой, то ли просто стеснялась вступать в беседу с культурным человеком в очках, но она ничего не ответила обеспокоенному страннику, зато откликнулся сладко спавший молодец.
– Не трухай, земляк, – на раскрывая глаз, неожиданно заявил он сочным баритоном, – держись за меня, все будет законно.
Успокоенный четким и ясным ответом, аспирант затих и лишь время от времени посматривал на неразговорчивую старушку. Простой народ довольно часто вызывал у Егора чувство недоумения.
Примерно через полчаса молодец вскочил, словно подброшенный незримой пружиной, и махнул Олегову рукой, призывая следовать за собой. Аспирант подхватил сумки и бросился следом. В секунду оба они спрыгнули на щебеночную насыпь. Поезд, видно, только этого и ждал, потому что тотчас тронулся.
– С тебя на чекушку, – хмуро произнес молодец.
Потрясенный такой наглостью, Егор полез в карман.
– Шутка! – выкрикнул малый, захохотав как бешеный, и тут же куда-то исчез.
Олегов остался один. Сквозь тонкие подошвы сандалий явственно ощущались острые края щебенки. От нагретых солнцем шпал сильно пахло креозотом, и этот крепкий и терпкий запах смешивался с волнами другого запаха, нежного и чуть тревожного. Так мог пахнуть только летний, усеянный цветами луг. И хотя над головой аспиранта журчал жаворонок, его, казалось, обступила странная нереальная тишина, как будто он попал на другую планету.
Егор внезапно почувствовал, что может вот-вот лишиться чувств. Голова сладко закружилась, мир, казалось, качнулся. Олегов часто задышал и машинально стер выступившую на лбу холодную испарину.
– Папа! Папа! – неожиданно услышал он где-то совсем рядом, и мир сразу встал на свое место. Навстречу, радостно смеясь, бежали его дети, следом, улыбаясь, шла жена.
За то малое время, которое Олегов провел на даче, ни о какой работе не могло быть и речи. Дети буквально не отходили от отца. Они то тащили его в лес, то заставляли мастерить из подручных средств игрушки вроде корабликов из сосновой коры с тряпичными парусами, деревянных вертушек, бумажных голубей. Жена только посмеивалась.
Пресловутая дача на самом деле представляла собой обычную деревенскую избу, состоявшую из сеней и одной тесной комнатушки, добрую треть которой занимала огромная русская печь.
– Как Емеля-дурачок на печи, – хихикала младшая дочь, шестилетняя Таня.
Олегов кисло улыбался в ответ на лестное сравнение. Лежать на печи, несмотря на матрас, оказалось не очень-то удобно, однако историк мужественно терпел, рассудив, что вряд ли можно что-нибудь изменить. Впрочем, новое местожительство показалось ему даже уютным. На бревенчатых стенах, из пазов которых высовывались пучки пакли и высохший мох, висели клеенчатые коврики, расписанные такими яркими розами и георгинами, что от их долгого созерцания начинали болеть зубы. На подоконнике краснели неизменные герани, пол застелен домоткаными половиками. «Словом, сельская идиллия», – как иронично заявил в первый же вечер Олегов.
– Идиллия не идиллия, – спокойно отозвалась жена, – а приволье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21