– Этот… этот скряга будет учить меня, как вести дела!
Он швырнул трубку и тут же отвел душу перед Оке, стремясь дать выход своему гневу:
– Как этот тип не понимает – в Старом городе не придумать лучшей рекламы, как продавать кое-что по заниженной цене! Здесь ведь большинство вынуждено считать каждое эре. Чем был этот магазин до того, как я поднял его оборот? И в каком состоянии были дела у него самого, пока мы не вошли с ним в пару? Десятки тысяч крон долга! Да об этом весь город знает!
Оке продолжал усердно подметать, стараясь не расхохотаться. Уж и весь город! Оскорбленное самолюбие превратило пронырливого торговца в какого-то наивного ребенка. Неужели он и взаправду думает, что полумиллионному населению столицы есть дело до какого-то мелкого лавочника?
– Хватит на сегодня, – сказал Энглюнд, когда Оке навел относительный порядок. – После праздника уберем как следует.
Он вытащил из толстой пачки денег три пятерки:
– Держи зарплату. Если хочешь, можешь взять с собой фруктов или еще чего-нибудь.
Оке стал неуверенно отбирать себе апельсины.
– Возьми вон из тех, они намного лучше, – хозяин указал на самый дорогой сорт.
Энглюнд явно хотел показать, что уж он-то не такой скряга, как компаньон. Оке поблагодарил и чуть не бегом заспешил домой.
Хильда почти всю страстную пятницу читала пасхальное евангелие и псалмы и предпринимала отчаянные попытки завербовать Оке в Армию спасения. Она встретила его в дверях с кокетливым хихиканьем:
– О, подарок для меня!
Она взяла апельсин, но руки дрожали так сильно, что он покатился по полу оранжевым мячиком.
– Смотри, как он спешит!
Хильда заковыляла вдогонку за апельсином и упала бы, не подхвати ее Оке. Глаза у нее помутнели, изо рта пахлопивом.
– Я не пьяная! Я уже сколько месяцев ни капли в рот не беру, – заверяла она.
Оке разделся до пояса и наполнил их единственный умывальный таз холодной водой. Хильда посмотрела на его обнаженный торс, и ее путаные мысли устремились по новому руслу.
– Теперь я старая и некрасивая, и мой мальчик никогда не приходит навестить меня.
Она всплакнула от жалости к себе самой и сникла на кровати кучкой серого тряпья. Оке задумался было над тем, кого она понимала под «мальчиком», однако он спешил и продолжал умываться. Его молчание раздражало Хильду, и она снова стала ныть, что совсем не пьяна.
– Я выпила только две бутылки пива. Уж столько-то можно позволить себе в праздник! – твердила она воинственным тоном, который был ему знаком по букинистической лавке.
Следовало бы подыскать себе другую квартиру, однако новая куртка и шапка, лежавшие на стуле, говорили в пользу того, чтобы он принял предложение Хильды остаться и платить ей десять крон в месяц. Только при такой квартплате Оке мог надеяться, что у него будет оставаться что-нибудь на одежду. Теперь ему становилось понятно, почему фирмы и магазины искали рассыльных, живущих в городе с родными. Зарплата не была рассчитана на то, чтобы рассыльный мог сам себя обеспечить, хотя рабочий день длился по десять – одиннадцать часов.
Но сегодня Оке был богат и свободен от забот. В бумажнике лежало около двадцати крон, а там, в безликой массе людей, есть человек, который ждет его…
Взять куртку? Нет, она выглядит слишком просто. Он решил ограничиться джемпером под пиджак, хотя вечера еще были прохладные.
В Железнодорожном парке листочки еще не собрались с духом выглянуть из почек, зато на клумбах пестрели гиацинты и зеленела молодая травка. Карин уже пришла. Ее весенняя шляпка и пальто перекликались по цвету с голубыми цветочками. Она чем-то напоминала хорошенькую фарфоровую пастушку, но явно нервничала.
– Почему ты не сказал мне, что ушел от букиниста? – спросила она. – Я пыталась разыскать тебя там еще с утра.
– А что случилось?
– Ничего особенного. Просто папа вдруг решил приехать в город, чтобы отпраздновать у меня пасху. К восьми часам я должна идти с ним в театр на оперетту.
Оке постарался скрыть свое разочарование:
– Он останется до тридцатого апреля?
– Вряд ли, но на этот день я уже договорилась с компанией из нашей школы. Давай лучше встретимся первого мая!
– Тогда я буду занят, – возразил Оке обиженно.
Карин раздраженно рассмеялась и взяла его под руку:
– Чем же, если не секрет?
– Пойду на демонстрацию!
Она выдернула руку и покраснела:
– Ты невыносим… но… но… позвони как-нибудь. Она подозвала проезжавшее по Васагатан такси и исчезла, прежде чем Оке успел что-нибудь ответить.
* * *
Первого мая магазин закрывался в час дня. Оке рассчитывал перехватить демонстрацию на Кунгсгатан. Ему хотелось посмотреть все шествие, а затем вместе с последними демонстрантами пройти до Гэрдет.
Однако, как он ни спешил, поручения все накапливались. Когда через узкий Кокбринкен донеслись звуки барабанов и громкая музыка духового оркестра, он стоял на Стурторгет, держа в руках корзину с продуктами. Первые колонны шли уже со стороны Сёдэр, над Мюнкбрукайен пламенели на солнце красные знамена.
Оке нужно было в обратную сторону, но он побежал вниз по переулку. Мимо него ряд за рядом проходили демонстранты.
– Да здравствует солидарность рабочего класса! Да здравствует борьба за социализм! – крикнул кто-то из руководителей.
В ответ ему раздалось оглушительное «ура».

Снова Оке ощутил, что стоит совсем в стороне от большой жизни. Солидарность – какое торжественное слово! Но ведь оно сохраняет свое значение не только по праздникам. А с кем ему быть солидарным в магазине? Ингрид никак не может простить ему, что он отказывается называть ее «фрекен Янссон», а отношение Курта к нему являет собой смесь хвастливого панибратства и наглости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97