«Захватчики». Наш самый любимый сериал. Главный герой, архитектор Давид Винсент, – единственный, кто знает, что нашу планету тайно захватили пришельцы, выдающие себя за людей. Разумеется, Винсенту никто не верит. Как заподозрить пришельцев в толстом дядьке или молоденькой блондинке – они же очень милые, и одеты обычно, и по-испански говорят без запинки (сериал был дублированный, как и учебный фильм сеньориты Барбеито)… Но у Давида Винсента припасена козырная карта: он знает, что у пришельцев, прикидывающихся людьми, есть один производственный дефект или что-то в этом роде: мизинцы у них словно деревянные – не гнутся. А если убить пришельца, он падает и испаряется, а на земле остается только темный ореол, как на месте кучи мусора, которую убрали.
В пятидесятые годы существование параноидальных фантастических фильмов типа «Вторжения похитителей тел» объяснялось одной простой причиной – шла «холодная война». Под личиной любого happy american мог скрываться коммунист, исподтишка разъедающий живую ткань демократии, чтобы заменить ее бездушным ульем с механическими пчелами. Но в семидесятых «Захватчики» были всего лишь вариацией избитой темы, малобюджетной поделкой. Главного злодея играл актер, намертво застрявший в своем амплуа: в Голливуде ему поручали только роли эсэсовцев. Но сюжет «Захватчиков» нашел необыкновенный отзвук в сердцах тех зрителей, для которых этот сериал особо и не предназначался. Ребенок открывает для себя мир впервые, и поэтому все дети узнавали в Давиде Винсенте себя. Как и он, дети, всматриваясь в лицо незнакомца, каждый раз гадают, друг перед ними или враг, союзник или отъявленный злодей; наши сердца бились в одном ритме.
Как и все лучшие сериалы, «Захватчиков» легко было перенести с экрана в жизнь – я хочу сказать, в них можно было играть. Мы с Гномом присматривались к чужим мизинцам, стремясь распознать законспирированных пришельцев. Лучшим местом для наблюдений были рестораны – в те времена пить из рюмки или чашки, отставив мизинец, еще считалось изысканным. Нам и в голову не приходило, что однажды эта игра станет для нас серьезным делом, что мы будем всматриваться в каждое лицо, в каждую протянутую для пожатия руку, пытаясь угадать по какому-нибудь знаку, не враг ли перед нами.
17. Наступает ночь
Мамина подруга не любила детей. По крайней мере, так показалось мне. Когда мы позвонили, она сначала чуть-чуть приоткрыла дверь, не снимая цепочки, нервно выглянула в щель и нахмурилась; все время, пока мы у нее пробыли, с ее лица не сходило выражение, которое я истолковал как недовольство нашим с Гномом присутствием. Факт ее дружбы с мамой еще не означал, что она обязана распространять симпатию и на нас: можно обожать какого-нибудь человека и одновременно ненавидеть его близкого родственника. К примеру, я дружил с мальчиком Романом, а его двоюродного брата, который вдобавок был еще и моим тезкой, просто не переваривал. (Да, у меня был, так сказать, свой doppelg?nger). При виде детей эта женщина наверняка вспоминала о дикарских воплях, отпечатках грязных ладоней на белоснежных стенах, изрисованных фломастером половицах и приляпанных где попало наклейках. Во всяком случае, так мне казалось, пока не стемнело; тогда мама заказала по телефону пиццу и, поскольку наш папа где-то застрял, ее подруга сказала: «Оставайтесь ночевать» – и показала нам комнату своих сыновей, которых в тот день почему-то не было дома.
Нет, эта женщина отлично относилась к детям. Она просто-напросто была напугана. И все-таки открыла нам дверь. Ее имени я не помню, адрес теперь уже не установишь – даже не могу сказать, в самом городе она жила или в предместье. Помню лишь, что дом был многоэтажный, и что мы поднимались на лифте, и что на полке в комнате сыновей стоял глобус с лампочкой внутри. Иногда мне хочется отыскать эту женщину, познакомиться с ее детьми и рассказать им о той ночи, когда их комната стала приютом беглецов. Но тут же я говорю себе, что лучше ничего не выяснять: немногочисленные герои той эпохи действовали анонимно. Так о них и надлежит помнить – как о людях, у которых не было имен.
На мамино счастье, Гном заснул перед телевизором. Нас уложили вместе на одной детской кушетке; кровать другого сына предназначалась для наших родителей. Я не мог взять в толк, как они на ней уместятся: мы с Гномом и то чуть ли не сползали с узкого матраса. А Гном еще и беспрестанно двигался: ворочался с боку на бок, лягался.
Чтобы отвлечься, я уставился на глобус. С кушетки он выглядел занятно: мне была видна часть Китая, Япония и, естественно, Камчатка, Филиппины, Индонезия, вся Микронезия с Океанией и Тихий океан, а за ним – Северная Америка целиком и кусочек Южной: Чили и юго-запад Аргентины. Привыкнув видеть полушария на карте – с Америкой на крайнем левом фланге и Океанией на правом, – я поначалу даже не опознал ту сторону Земли, которая по воле случая была обращена ко мне на этом глобусе. Даже померещилось, что это глобус неведомого мира, какой-то параллельной Земли.
И тут появился папа. Выглядел он вполне нормально: рукава рубашки засучены, воротник расстегнут, узел галстука ослаблен. Он несмело заглянул в комнату, думая, что мы спим. Увидев, что глаза у меня открыты, он улыбнулся и, заметив, что я порываюсь что-то сказать, умоляюще прижал к губам палец: сон Гнома был священен.
– Он меня всего истоптал, – сказал я папе шепотом.
– Постелить тебе на полу? – ответил он тоже вполголоса.
– Это тебе на полу придется спать, стопудово. Как только вы с мамой ляжете, кровать развалится.
Папа вошел в комнату и осторожно прикрыл за собой дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80