Все получилось очень чисто; движения были точными и четкими, как раз такими, как показывал профессор Керенски. И только во время последнего па, когда партнер брал меня за талию, поднимал и сажал себе на плечо, я уловила запах увядшей герани, который шел у него из подмышек. В силу моей позиции на сцене я не могла видеть его лицо, чтобы вглядеться в него поближе, тем более что оно было скрыто золотой маской.
Когда я закончила, раздались короткие аплодисменты, я сделала гран жете и покинула подмостки. Но я не ушла далеко, а осталась стоять за кулисами. С бьющимся сердцем я следила за тем, что происходит на сцене. Эстефания, совершенно не интересуясь личностью Жар-птицы, начала танцевать адажио. Она была в ударе и танцевала очень раскованно, со своей обычной непосредственностью. Теоретически мы должны были знать хореографию каждой сцены наизусть, чтобы в непредвиденном случае можно было заменить одну сцену другой. Вдруг я увидела, что Эстефания танцует что-то совсем новое. Я никогда не видела, чтобы она так танцевала. Это был не просто классический балет, это был танец двоих, блестящее воплощение женщины-самки, призывающей мужчину-самца.
Эстефания и Жар-птица были поглощены друг другом, и их тела двигались в едином ритме. Она оплела шею партнера снежными руками, а плащ из огненных перьев окутывал ее с ног до головы. Когда танец кончился, я была близка к обмороку, а театр чуть не рухнул. Бархатный занавес поднимался и опускался уж не знаю сколько раз, пока Эстефания и Жар-птица делали положенные поклоны и посылали публике воздушные поцелуи. Они совершенно забыли обо мне. Никто не позвал меня разделить эти овации вместе с ними, – таким ярким и выразительным оказалось адажио.
Тогда я сделала похвальное усилие над собой, набралась смелости и храбро вышла на сцену за своими аплодисментами. Я остановилась рядом с Эстефанией и Жар-птицей и тоже раскланялась, но чувствовала при этом, что аплодируют не мне. Я покраснела, поклонилась последний раз и исчезла. Эстефания и Жар-птица еще три раза выходили на бис, пока занавес не опустился окончательно. Свет на сцене погас, и все погрузилось в сумрак, но кое-кто продолжал аплодировать. И тут с левой стороны, где сидели друзья и родственники Тони, раздался пронзительный свист, который заставил всех умолкнуть.
– Да благословит Господь нашего великого Тони Торреса, – закричал кто-то, – сегодня он прославил Мачуэло-Абахо!
В этот момент чья-то невидимая рука повернула выключатель, и сцена вновь осветилась. Занавес вновь поднялся. На сцене стояли Эстефания и Жар-птица. Только маски на Жар-птице не было, и все увидели, что это профессор Керенски, который целовал Эстефанию в губы; он целовал ее, а она позволяла целовать себя так, будто не имела сил сопротивляться. Публика, которая уже было двинулась к дверям, остановилась на полдороге и замерла, глядя на них. Прошло по меньшей мере секунд десять, а Эстефания и профессор так и стояли, далекие от всего, что их окружало, не слыша ни освистываний, ни ругани, ни топота, которые звучали все громче, потому что зрители возвращались в зал по проходам, при этом особенно возмущались приятели Тони Торреса, – осознав случившееся, они страшно разозлились.
Они подбежали к краю сцены, стали снимать ботинки и кидаться ими в профессора Керенски, туда же полетели сумочки, зонтики, шляпы – все, что попадалось под руку, и при этом все кричали, что он лгун и мошенник; он раззвонил всему свету, что сегодня вечером даст Тони Торресу возможность стать звездой балета, а сам заранее все обдумал и решил занять его место. Но Керенски и Эстефания, казалось, ничего не слышали; они продолжали страстно целоваться на глазах у всех; в ярком свете рефлекторов на фоне красного бархатного занавеса они были похожи на двух блестящих насекомых, окутанных потоком огненных перьев Жар-птицы.
После спектакля мы с Баби шли домой пешком всю дорогу, не произнося ни слова. Ни папа, ни мама не пошли в театр смотреть, как я танцую, и я искренне этому радовалась. Когда мы пришли, я закрылась у себя в комнате, а немного погодя Баби постучалась в дверь. Она принесла мне стакан молока и кусок яичного кекса, который только что испекла, и поставила все это на тумбочку.
– Теперь можешь есть все что захочешь, – сказала она мне. – Уж теперь ты не будешь умирать от потери аппетита из-за этого хищного ястреба. Слава богу, это не ты оказалась сегодня вечером в его когтях, я и так едва удержалась, чтобы не проломить ему голову зонтиком. А уж как мне этого хотелось, когда я увидела бедняжку Эстефанию Вольмер, беззащитную, как голубка, в его лапах.
Я была не в силах что-либо ответить. Я припала к ее плечу и разрыдалась.
Больше я не ходила в студию и никогда не видела Андрея Керенски. Через некоторое время несколько учениц обвинили его в сексуальных домогательствах, и он был вынужден покинуть Остров. Эстефанию отправили вместе с одной из теток в Ворчестер, штат Массачусетс, – пожить там, пока скандал забудется. Когда она вернулась в Понсе несколько лет спустя, она была уже замужем за йогом, и они вместе открыли первую в городе академию Шри-Притам. Она была такая же безрассудная и беспечная, как раньше. Вдвоем с мужем они бродили голые по общественному пляжу Понсе и медитировали, сидя в позе лотоса по вечерам, на закате солнца. Однажды их даже забрали в полицию за антиобщественное поведение, но так как Эстефания была из семьи Ринсер-Вольмер, они провели там несколько часов, не больше. Тамара продолжала, как умела, руководить Школой балета и со временем создала в нашем городе устойчивую традицию классического танца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137