Все вместе мы отправились к портнихе: очень толстой сеньоре, которая жила на улице Виктории, – она сняла с нас мерки. Профессор тщательно проследил за всеми деталями костюмов: он опасался, что короны из бижутерии, крылья из кружевного тюля и особенно нижние юбки из кринолина, которые так любили жители Понсе, будут затруднять движения балерин и сделают девочек неповоротливыми и неловкими. Керенски особо настаивал на том, чтобы у всех лебедей кордебалета в «Лебедином озере» были совершенно одинаковые костюмы. Иначе, когда мамаши исполнительниц будут общаться между собой, а это неизбежно, то начнется: «У вашей девочки пачка должна быть пожестче» – «А у вашей крылышки повоздушнее», – что приведет в конечном итоге к полному разнобою и испортит всю картину.
Профессор Керенски поручил Эстефании партию Одетты, белого лебедя, а мне – партию Оди-лии, черного лебедя. Каждая должна была приготовить костюм лебедя с одинаковым плюмажем. Из-за чего возникли конфликты: плюмажи стоили довольно дорого, а наши родители не хотели очень уж тратиться на костюмы, так что пришлось прибегнуть к поцелуям и уговорам. У обеих были маски: у Эстефании из белого атласа, у меня – из черного, – в виде изящных овалов с прорезями для глаз. Но самый яркий костюм из всех был, конечно, у Тони Торреса в «Жар-птице». Профессор Керенски сам нарисовал его в стиле Марка Шагала, который делал эскизы к балету Стравинского в постановке «Метрополитен-опера». Он состоял из золотистого трико и плаща из красных перьев, который ниспадал с плеч, словно огненный водопад. Золотистая маска с выступающим клювом полностью закрывала лицо. Костюм стоил дорого, но друзья Тони из Мачуэло-Абахо пустили шапку по кругу и помогли его купить.
Первое отделение спектакля – пять коротких сцен из «Лебединого озера». В первой мы с Эстефанией танцевали сольную партию, каждая свою; во второй мы с ней исполняли дуэт; в третьей и четвертой мы танцевали с Тони, а последняя представляла собой трио. В кордебалете участвовали начинающие ученицы, за него отвечала Тамара. В спектакле были заняты все ученицы школы, чтобы все мамы остались довольны. Вторая часть вечера включала балет «Жар-птица», где танцевали только Эстефания, Тони и я. Профессор Керенски поручил мне роль Ивана-царевича, а Тони был Жар-птицей, эта партия содержала множество акробатических элементов. Эстефания танцевала плененную княжну, которую Жар-птица освобождает в последние минуты адажио.
Тони был прирожденный танцовщик. Он не был просто манекеном, в нем сочетались изящество газели и жесткость баскетболиста. Его антраша зависали на расстоянии полутора метров от пола, значительно выше, чем у самого Керенски, и каждый раз, когда он делал гран жете, казалось, что он улетит, как птица, высоко над нашими головами. У него от природы были очень красивые линии, и он так бережно придерживал нас за талию, когда я или Эстефания делали арабеск или пируэт, что нам было чрезвычайно легко их выполнить. Профессор Керенски был одновременно и удивлен, и обрадован данными Тони.
Репетиции в театре начались за две недели до спектакля, и друзья и родители Тони не пропустили ни одной. Они каждый вечер приходили посмотреть на него, и каждый раз, когда Тони исполнял какое-нибудь особенно трудное па, хлопали в ладоши и свистели, будто пришли на баскетбольный матч и Тони забросил мяч в сетку. Несмотря на оглушительный успех Тони, мы с Эстефанией предпочли бы танцевать с профессором Керенски и не могли удержаться от разочарования.
Когда в школе появлялась новая девочка, профессор Керенски обращал на нее особенное внимание, чтобы понять, какое амплуа ей ближе и какую партию она сможет исполнять в спектакле. Эстефания, по его мнению, была романтическая балерина, поскольку отличалась лиризмом и чувственностью. С ее рыжими волосами и белой как молоко кожей ей как нельзя больше подходило танцевать адажио, когда исполнительница кажется фигуркой из снега, которая вот-вот растает в руках партнера. У меня же было амплуа балерины характерной, потому что мой танец всегда был огненно-темпераментным. Мой стиль – это динамика и блеск; мне, с моими волосами цвета гагата и оливковой кожей, больше подходили сарабанды и страстные ритмы Средиземноморья, чем романтические нежности. Я танцевала с такой отдачей, что порой за одно занятие приводила в полную негодность балетные коски. Один раз профессор Керенски мне сказал:
– Мне очень нравится страстность, с которой ты танцуешь, выражая на сцене присущую тебе независимость духа. Надеюсь, ты не потеряешь ее в дальнейшем, потому что это подчеркивает твою индивидуальность.
Он не догадывался, что я танцую с такой страстностью не потому, что оттачиваю какой-то стиль; так я забывала домашние невзгоды.
Всю последнюю неделю перед спектаклем профессор Керенски часами репетировал с Эстефанией, Тони и со мной. Мы были в восторге, что он отдает нам столько времени. Отшумит премьера, но его новаторская хореография отныне будет связана с нашими именами. Мы воспринимали себя как наследие его гения и чувствовали глубокую благодарность. Музыка Стравинского казалась волнами прибоя, который уносил нас в неведомое. Таинство природы звучало в ней и заполняло все вокруг пламенными волнами.
Эстефания часто опаздывала на репетиции, и профессор Керенски, Тони и я начинали без нее. Когда же она наконец появлялась в студии, мы уже заканчивали занятия и спешили домой. Баби всегда приходила за мной, чтобы я не задерживалась, так как дома остывал ужин, а Тони торопился готовить ужин для своей матери, которая не вставала с инвалидной коляски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137