Я вышел из машины и полной грудью вдохнул почти свежего и почти загородного воздуха.
«Казалось бы, ну те же сосны! Однако, как говорят, почувствуйте разницу: в сравнении с чистотой и свежестью воздуха на моей, пусть убогенькой, но почти достроенной даче, Жуковка отдыхает. Поверьте мне, господа, разница не просто существенная – она разительная. И я не понимаю, как можно платить по пятьдесят тысяч условных единиц за сотку только потому, что именно это место, а никакое другое определяет твой социальный статус, твое истинное положение в обществе?» – не укладывалось в моем примитивно сконструированном мозгу.
Нет-нет, мой дорогой читатель, упаси боже! Я не ханжа и тем более вовсе не собираюсь заглядывать в чужой карман. Я, наверное, действительно чего-то в этой жизни недопонимаю.
С открытой дежурной улыбкой меня встретил, как я понял, мажордом и, сообщив, что хозяйка немного задерживается, любезно пригласил переступить порог трехэтажного особняка, не слишком-то и утопавшего в зеленых соснах.
Войдя в роскошную гостиную, я сразу поймал себя на мысли, что оказался в обстановке, знакомой мне до мелочей. Особенно знакомым мне показалось огромных размеров кожаное кресло, стоявшее у не горевшего камина, выложенного изумительными изразцами, но совсем не гармонировавшего с интерьером. Вообще, хотелось бы сказать, что, на мой субъективный и непрофессиональный взгляд, в слишком богатом убранстве гостиной отсутствовало главное – мера. А значит, вкус. Возможно, это было как-то связано с одним из рекламных щитов, в обилии торчавших вдоль дороги? Не знаю. Точно сказать не берусь. С определенной точностью могу поведать лишь одно: запаливать камин действительно не имело никакого смысла, потому что за окнами особняка солидной дамы творилось самое что ни на есть начало лета. Лето две тысячи шестого от Рождества Христова, и этой необъятной, поистине бескрайней и богатой недрами стране по имени Россия оставалось не так уж много времени до выборов нового гаранта Конституции… А к чему это я, братцы? Ну, видимо, ассоциации с разгорающимся пламенем или, скорее всего, просто нездоровое воображение несформировавшегося художника.
Покуривая сигаретку и, как плебей, выпуская кольцами дым изо рта, я сидел, комфортно устроившись на уютном диванчике, когда кто-то из обслуги принес мне чашечку крепкого свежезаваренного кофе, поставив ее прямо перед моей физиономией, как мне показалось, подчеркнуто неучтиво. Я поднял голову и обомлел: в шаге от меня стояла Серафима Яковлевна. Сомнений быть не могло – это была она. Да-да, именно она. Она, которая сейчас эдаким Колоссом Родосским стоит и смотрит на меня недобрыми глазами.
– Господи, Серафима Яковлевна, это же вы! Я вот почему-то это сразу и почувствовал… Ну это же вы, ведь правда?
– Собственной персоной. С рождения до смерти, – не скрывая раздражения, огрызнулись мне в ответ. – Ну и жизнь ты мне устроил со своей паршивой книжонкой, сукин ты сын! А я тебя сразу узнала. Еще раньше по ящику срисовала, – прошипела достойная женщина, указывая на громадных размеров телевизор с плоским экраном. – Ну, думаю, попадись ты мне!.. А сейчас вот гляжу в твои напуганные глазенки, и ничего ты у меня, акромя жалости, и не вызываешь, писака ты хренов! Чего в штаны-то наложил? – она неожиданно вплотную приблизилась ко мне: – А ну, говори, пузатый, откуда прознал? Сказал кто или подслушал?
– Се… Серафима Яковлевна, поверьте, это богатое воображение художника. Только и всего, – покрывшись крупными каплями пота, невнятно пролепетал я.
Ну и, естественно, вместе со мной в унисон блеял не менее напуганный мой же инстинкт самосохранения.
– Эх, дать бы тебе вот этим кулаком по твоему богатому воображению! – Ее совсем не женский кулачок маятником раскачивался в опасной близости от моих ноздрей, и не на шутку становилось страшно. – Литературцы поганые, вам бы только бумагу марать да людям жизнь портить!
– Серафима! – услышал я резкий женский голос откуда-то со входа и в очередной раз вздрогнул, ибо уже готовился к худшему. – Ты чего там делаешь? А ну-ка отойди от него немедленно!
– Мне Андреич сказал ему кофе сварить, – как ни в чем не бывало невозмутимо ответила Серафима Яковлевна. – Они, видишь ли, заказывали. Ну я и принесла. Теперь могу идти, Людмила Георгиевна?
– Да, Серафима, спасибо. Можешь идти, – послышался за моей спиной все тот же резкий, командный голос, но я уж оборачиваться не стал. Что-то мне внутри подсказывало, что было бы неплохо все же вернуть остатки самообладания.
На прощание, прошив меня насквозь острым, как лезвие, взглядом, Серафима Яковлевна, не особо поспешая, покинула гостиную.
Полностью вернуть самообладание мне так и не удалось. А чего скрывать, я вовсе не их тех семерых полярников на зимовье, которые были очень смелые, в старом фильме режиссера Герасимова. Я, скорее, наоборот – натура впечатлительная, и все мои переживания прямиком, как в зеркале, отражаются на моей же слишком одаренной мимическими морщинами физиономии. И потому мне трудно скрыть свои эмоции от посторонних глаз.
– Вы уж нас извините, – Людмила Георгиевна подошла ко мне и, сев напротив, протянула руку для приветствия, а я, дурак напуганный, не придумал ничего лучше, как через стол поцеловать ей руку, при этом, словно на батуте вскочив с дивана, раскорячился в совершенно идиотской неудобоваримой позе. Боже, какой же я кретин!
– Правда, вы нас извините, – она сочла нужным повторить свою начальную фразу. – вы, в общем-то, должны понимать, что ваша книга среди некоторых обитателей этого дома вызвала, так скажем, некие брожения… Некоторый переполох в умах, в сознании… Ну вы, я думаю, понимаете, о чем я?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14