Животные и не только они – 5

OCR Busya
«Саки «Омлет по-византийски»»: Азбука-классика; Спб.; 2005
Аннотация
Вниманию читателей предлагается сборник рассказов английского писателя Гектора Хью Манро (1870), более известного под псевдонимом Саки (который на фарси означает «виночерпий», «кравчий» и, по-видимому, заимствован из поэзии Омара Хайяма). Эдвардианская Англия, в которой выпало жить автору, предстает на страницах его прозы в оболочке неуловимо тонкого юмора, то и дело приоткрывающего гротескные, абсурдные, порой даже мистические стороны внешне обыденного и благополучного бытия. Родившийся в Бирме и погибший во время Первой мировой войны во Франции, писатель испытывал особую любовь к России, в которой прожил около трех лет и которая стала местом действия многих его произведений.
Саки
Паутина
Место для кухни в фермерском доме было, наверное, отведено случайно. Между тем ее расположение, может, и было и запланировано неким дальновидным архитектором, специалистом по строительству фермерских домов. Из коровника и птичника, из сада и любого другого беспокойного уголка фермы, – казалось, отовсюду можно было легко попасть в это просторное, облицованное плиткой помещение, где для всего находилось место и где следы от грязных сапог легко вытирались. Мало того что она была столь удачно расположена в центре кипучей деятельности – из ее высокого, с широким подоконником, решетчатого окна над громадной плитой, сделанного в виде амбразуры, открывался вид на покрытые вереском холмы и лесистые ущелья. Уголок близ окна, казалось, служил отдельной комнаткой, наверное, самой уютной комнаткой на всей ферме, если иметь в виду его расположение и всевозможные удобства. Молодая миссис Ладбрук, чей муж недавно прибыл на ферму на правах наследника, бросала нетерпеливые взгляды в этот удивительный уголок, и руки у нее чесались – так ей хотелось сделать его светлым и уютным, повесив тут ситцевые занавески, расставив горшки с цветами и приколотив пару полок со старой глиняной посудой. Мрачная гостиная, окна которой выходили в чересчур аккуратный, угрюмый сад, огороженный высокой сплошной стеной, не могла стать той комнатой, в которой хочется поскорее прибраться и удобно устроиться.
– Вот пообживемся здесь немного, и кухня у меня засверкает, – говорила молодая женщина всем, кто случайно туда заглядывал.
В ее словах звучало желание, которое до конца высказать она не могла. Эмма Ладбрук была хозяйкой фермы. Вместе со своим мужем она имела и право голоса и отчасти была вправе сама распоряжаться, как ей вести дела. Но она не была хозяйкой на кухне.
На одной из полок кухонного шкафа для посуды, по соседству с битыми соусниками, оловянными кувшинами, терками для сыра и оплаченными счетами, лежала старая потрепанная Библия, на первой странице которой сохранилась выцветшая запись, сделанная чернилами девяносто четыре года назад, при рождении человека. На этой пожелтевшей странице было начертано имя: Марта Крейл. Желтолицая морщинистая старуха, та, что, хромая, ходила по кухне и при этом что-то бормотала, старуха, похожая на опавший осенний лист, который зимние ветры еще гоняют туда-сюда, когда-то была Мартой Крейл. В продолжение семидесяти с чем-то лет она звалась Мартой Маунтджой. Так долго, что никто и не помнил сколько, она бегала от плиты к прачечной, в птичник и в сад и при этом что-то ворчала, бормотала, кого-то бранила, но работала неустанно. Эмма Ладбрук, на которую она поначалу обратила такое же внимание, как если бы та была пчелой, залетевшей в окно в летний день, в первое время наблюдала за ней с настороженным любопытством. Она была такая старая и так сжилась с этим домом, что казалась частью его. Старый Шеп, белоносый колли, передвигавшийся на негнущихся лапах и дожидавшийся смертного часа, смотрелся более живым, чем эта увядшая, высохшая женщина. Он был буйным, неугомонным щенком, когда она уже была трясущейся, ковыляющей старушкой. Он ослеп и едва дышал, а она, сохранив остатки энергии, еще трудилась, по-прежнему подметала, пекла и стирала, приносила и уносила. Если в этих умных старых собаках и было что-то, что не совсем умирало с их смертью, думала про себя Эмма, то сколько, должно быть, по этим холмам бродило собак-призраков, которых Марта вскормила, воспитала, за которыми ухаживала и которым сказала последние слова прощания на этой старой кухне. А сколько она должна помнить людей, почивших за время ее жизни, к скольким поколениям они принадлежали! Любому человеку, а уж Эмме и подавно, трудно было заставить ее заговорить о прошлом. Резким дрожащим голосом Марта говорила лишь о дверях, которые оставляли незапертыми, о ведрах, которые ставили не на свое место, о телятах, которых забывали накормить, и о прочих мелких промахах и упущениях, составляющих разнообразную жизнь фермы. Когда приходило время выборов, она всякий раз извлекала из памяти забытые имена, вокруг которых кипели некогда страсти. Был некто Пальмерстон, живший по дороге в Тивертон: до Тивертона рукой подать, туда и ворона долетит, но для Марты это была почти чужая страна. Потом были Норкуоты и Экланды и многие другие, имена которых она забыла. Имена менялись, но всегда это были либералы и тори, желтые и голубые. И люди всегда спорили и громко кричали, выясняя, кто прав, кто не прав. Больше всего они спорили о благонравном пожилом джентльмене с сердитым лицом – она видела его портреты на стенах. Она видела его портрет и лежащим на полу, с раздавленным на нем гнилым яблоком – на ферме время от времени менялись политические настроения. Марта никогда не принимала чью-либо сторону;
1 2 3