Джереми был высок, элегантен, с серебристыми, преждевременно поседевшими волосами, разделенными над высоким лбом безупречным пробором. Сидя в Кресле, он держал стакан с виски в мягких ладонях своих немного женственных рук, и перстень-печатка поблескивал в безжалостном свете люстры. Профессиональный дипломат, Джереми выглядел и вел себя именно так, как, по всеобщему мнению, должен выглядеть и вести себя настоящий посол. Он всегда знал, когда и что нужно сказать. Знал, что посол не должен активно жестикулировать или иным образом проявлять бурный темперамент. Мэгги подстраивалась под него, строго придерживаясь правил этикета, и Джереми, пусть и со свойственной ему сдержанностью, всегда гордился своей прелестной маленькой женушкой, терпеливо стоявшей рядом с ним, когда они приветствовали приходящих на торжественные приемы гостей и высокопоставленных лиц.
Теперь Мэгги сидела в одиночестве, потягивая херес, который мог согреть все, кроме ее сердца. Ноги болели от изящных туфель, надетых ею на похороны. У Мэгги всегда были проблемы со ступнями. Еще в подростковом возрасте она заработала себе шишки от ношения остроносой обуви. И сейчас испытала нечто сродни облегчению, неожиданно поняв – можно спокойно скинуть туфли, не боясь, что сидящий напротив Джереми неодобрительно вскинет брови. Спальня была единственным местом в мире, где Мэгги дозволялось ходить при муже в домашних тапочках. Она сняла туфли и пошевелила пальцами. Взглянула на часы. Начало седьмого. Впереди целый вечер. Все эти годы почти каждый вечер что-нибудь да происходило: государственный праздник, репетиция хора исполнителей рождественских песен, вернисаж какого-нибудь художника, чьи картины выставлялись в Британском Совете, или заседание Британского женского клуба по вопросу благотворительной распродажи. Помимо этого, у Джереми часто бывали дела, не требовавшие присутствия супруги. Поэтому вечера, когда они с мужем могли спокойно поужинать в домашней обстановке, выдавались редко.
«У меня сегодня свободный вечер, дружок», – изрекал он иногда мелодичным голосом из глубин своего бархатного кресла. Тогда Мэгги заказывала Эсмеральде его любимое блюдо – отбивные из молодой баранины с цветной капустой в сухарях, – и они открывали бутылку бордо. Джереми любил вино и, побывав во многих европейских винодельческих странах, стал его настоящим ценителем.
За окном темнело. Мэгги упорно смотрела на сгущавшиеся тени в кресле напротив и начинала сожалеть о своем опрометчивом решении спровадить Эйлин. Нельзя сказать, что ей не хватало присутствия Джереми – скорее ужасало его отсутствие. Ее мать овдовела, когда Мэгги была еще совсем маленькой. «Мне тогда казалось, будто на меня упала бомба», – признавалась та много лет спустя. Альбом с газетными вырезками, который мама хранила со времен войны, всегда завораживал Мэгги. Особенно одна фотография, на которой был изображен разбомбленный лондонский дом. Лишенный фасада, он казался вскрытым, с выставленными на всеобщее обозрение внутренностями – беспорядочно поваленными кроватями, буфетами и сервантами в комнатах. По рассказам мамы, сквозь каменную кладку пробивались пурпурные цветы. Мэгги сейчас ощущала себя точно так же – будто кто-то грубо снес стену между ней и миром, оставив ее без всякой защиты на жесточайшем сквозняке. Между тем ожидаемая печаль все никак не приходила.
«Странно – я почему-то совершенно ничего не чувствую», – жаловалась она несколько часов назад Хилари Макинтош.
«Это из-за шока», – объяснила она Мэгги, сжимая ее облаченную в перчатку руку в своей потной ладони.
Мэгги встала и в одних чулках подошла к письменному столу Джереми. Надо было обязательно позвонить в Новую Зеландию – его сестре. Изабелла приходилась ему лишь кровной сестрой, и к тому же была значительно старше; они с Джереми мало общались, но все же она имела право узнать о кончине брата. Мэгги попыталась рассчитать, который час в Новой Зеландии. Видимо, там примерно то же время суток, что и в Вене, только у них уже – завтра или вчера. Мэгги бросила взгляд на аккуратные стопки бумаг на столе у Джереми, визитные карточки, сложенные на пресс-папье; его аккуратные записки в блокноте, лежавшем у телефонного аппарата. Педантизм мужа всегда раздражал ее, но сейчас, посмотрев на старомодную перьевую ручку, стоявшую, как обычно, на специальной подставке, она вдруг ощутила прилив невыразимой нежности. И разрыдалась – первый раз с того момента, как узнала о смерти супруга. Слезы, тропическим ливнем струившиеся по щекам, удивили ее. Обычно плач Мэгги ограничивался легким увлажнением глаз, пощипыванием в носу, мимолетным опусканием уголков губ и сдавленным всхлипом. Она была застигнута врасплох этим неожиданным, неистовым потоком извергавшейся из нее жидкости.
Мэгги села за стол и сквозь слезы стала изучать блокнот мужа. На последних записях Джереми, сделанных незадолго до смерти, расплылись мокрые кляксы. Одна из заметок гласила: «Сказать 3. отдать машину в ремонт». «Греки» – говорилось в другой. В тот день в Греции был национальный праздник. При обычных обстоятельствах Мэгги и Джереми отправились бы в греческое посольство (на ней были бы те самые неудобные туфли) и стояли бы там среди приглашенных, ожидая своей очереди пожать руку послу, его маленькой пухлой жене, первому секретарю и военному атташе. Затем выпили бы по фужеру игристого вина и съели что-то чисто символическое, завернутое в виноградные листья; кивнули бы представителю греческой православной церкви, носившему высокий черный головной убор;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70