Тычинки разбухли и стали липкими; внутри гладкого выпуклого изгиба приютилась тля. Колокольчики лепестков казались такими неподвижными, застывшими, словно рокингемский фарфор. Словно ваза Натана.
Спокойствие куда-то исчезло. Это всегда происходило так быстро: достаточно было лишь намека, мимолетной ассоциации, и я снова возвращалась туда, где меня оставил Натан.
Мне нужно было отдохнуть от самой себя, и я повернула домой. Ветерок пролетел, я сняла свитер. И тут услышала щелчок. Щелчок. На секунду или две мои мысли вырвались на волю из сетки, в которую попали, и я увидела перспективу освобождения, будущего, в котором я буду свободна и чиста. Словно холодный свежий ветер ворвался в больничную палату. Словно иссушенный ландшафт проникся предчувствием дождя. Словно брызги хлынули из фонтана. Это длилось всего миг, и я и зашагала дальше, ступая грязными ботинками по мокрой траве.
Когда в понедельник утром я очнулась, Петрушки не было в кровати. Я отправилась на поиски и обнаружила ее растянувшейся в голубом кресле.
– Петрушка? – Кошка не ответила. От нее странно пахло, бока дергались. Я поняла, что ей больно, и у меня упало сердце. – Петрушка…
В последний визит к ветеринару Кит предупредил меня: «В ее возрасте на чудо надеяться не стоит». Но я надеялась. Надеялась.
Я погладила ее лапку. Я хорошо знала Петрушку и понимала, что она не хочет, чтобы я вмешивалась, что она предпочла бы пережить угасание и смерть по-своему, по-кошачьи. Я также знала, что бесполезно воображать, будто она испытывает те же глубокие эмоции, что и я. Я попыталась снова:
– Петрушка…
Мой голос проник в ее туманное небытие. С очевидным усилием кошка подняла голову и посмотрела на меня, на ту, которая так любила ее.
Когда Кит увидел меня в приемной с корзинкой в руках, его брови поднялись к самой линии роста волос; по утверждению его семьи, она была точь-в-точь как на портрете у Пятого Генриха. Такой лоб бывает у людей, которые всю юность вели себя отвратительно, но потом смирились с тем, что излишества стали слишком утомительны. У Кита была очень подходящая внешность для ветеринара: многолетнее общение с животными и их хозяевами, испытывавшими порой совершенно безумные эмоции к своим питомцам, наложило на него неизгладимый отпечаток.
Я достала Петрушку из корзинки. Кит положил мне на плечо костлявую руку.
– Ты знаешь, что я скажу, Роуз. Я могу под завязку накачать ее витаминами и антибиотиками, и она продержится еще день-два. Но больше в ее возрасте выторговать не удастся.
Он сжал мое плечо, и я отвернулась. Что бы сказали мои родные?
«Сделай это немедленно», – заявил бы Сэм.
«Нет, еще рано. У нас нет права вмешиваться в естественный процесс», – возразила бы Поппи.
Натан бы спросил:
«Сколько именно времени Кит поможет ей продержаться?»
– Ладно, – сказала я сдавленно Киту. – Только быстрее: ей здесь страшно.
Как можно осторожнее мы завернули Петрушку в полотенце. Кошка немного посопротивлялась, и Кит выбрил участок на передней лапе, наклонил свой королевский лоб и поцеловал ее.
– Готова?
Мне трудно было быть готовой к такому, но когда игла скользнула под кожу моей любимой кошки, я держала ее в руках. Я так многим была ей обязана. Я должна была сделать для нее намного больше, но теперь оказалась бессильна выплатить долг. Петрушка была рядом, пока я училась быть мамой, терпела гвалт и растила детей: она была моим молчаливым, по-женски участливым компаньоном, свидетельницей бурлящего, материального домашнего мира.
Почти сразу же ее голова откинулась мне на плечо. Зеленые глаза расширились, впустили свет, потом потускнели, закрылись, и для Петрушки наступила ночь.
Кит сделал шаг назад; я баюкала ее, пока ручеек пульса не иссяк и не наступила тишина.
Вернувшись домой, я отнесла Петрушку в сад и положила ее под куст сирени, рядом с черной чемерицей и вильчатыми анемонами. Поднялась наверх, в комнату Поппи, и стала искать в ящике белую шерстяную шаль, в которую заворачивала своих кричащих детей и ходила с ними взад-вперед, чтобы успокоить.
Я достала лопату и вилы и принялась копать комковатую, заросшую вьюнком землю. Зубцы вил рвали белые волокнистые корни и выгоняли насекомых из подземных нор.
Хорошее и тихое местечко, Петрушка.
Щелчок в моей голове был забыт, как и спокойное предвкушение будущего. С меня хватит. Я хочу, чтобы мое горе умерло, желания кончились, тело было укрыто от чужих взглядов.
Я продолжила копать.
Я хоронила прошлое, брак, карьеру; тот забавный, изнурительный, отчаянный отрезок моей жизни, когда Петрушка кралась рядом, а ее коготки цокали о каменные и деревянные полы; она составляла мне компанию ночью, когда дети плакали, а Натан спал.
Вырыв достаточно большую яму, я опустила в нее Петрушку и стала возиться с краями шали, заворачивая кошку до тех пор, пока не осталась довольна. Шерсть была мягкой, как застиранная детская одежда, и все еще хранила слабый и очень характерный молочно-дрожжевой запах младенцев.
Я кинула в яму полную лопату земли; потом еще одну.
Могила Петрушки заполнилась быстро.
Я внушала себе, что мне необходимо что-то съесть, но утратила привычку питаться регулярно. Пальцы мои задеревенели и превратились в ледышки. Я плеснула себе щедрую порцию виски, прикончив бутылку, и потащилась наверх, в кровать.
Ночью меня ужасно тошнило. Тяжело дыша, покрывшись потом, я села на корточки. Я горела, просто сгорала изнутри. В спешке я проковыляла из спальни в ванную, не включив свет, и неоновый отблеск с улицы окрасил фарфор бледным, некрасивым оранжевым цветом. Я приложила ладони к лицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95