– Мы сами вымоем, – сказала молчавшая всё время Наташа. – Только пусть Кореньков попросит Анну Николаевну, чтобы она разрешила.
– А почему – Кореньков? – не поняла Света.
– Не знаю, – ответила Наташа.
А танец маленьких лебедей продолжался. Смотрели с кушетки на танцующих девочек мальчишки, смотрела маленькая Вика, смотрели Фёдор и Саша. И Валентина с Ниной замолчали и тоже смотрели. Смотрела и старая женщина в тёмном платье, сидевшая в кресле в своей комнате. И сухое её лицо с носом пирамидкой стало теплей, словно немного разгладилось. Ей нравились эти чистенькие ладненькие девочки в белых юбочках с тонкими ручками. Нравилось смотреть, как они танцуют. И танец девочек, и музыка напомнили ей давние времена, когда они с мужем ходили в театр и в заводской клуб. Она смотрела на танцующих девочек и была довольна, что они пришли к ней. Такие хорошие девочки! А она ещё не хотела их впускать и не пустила бы, если бы не мальчишка, крикнувший из-за их спин весёлым голосом: «Анна Николаевна, девчонки танцевать пришли!» Она с удовольствием смотрела на девочек, но сердце её молчало, не билось тревожно и смятенно, не замирало от давней боли, к которой невозможно привыкнуть. Наверное, потому, что у неё никогда не было дочки. И не дочка ушла из её дома в тот далёкий и близкий год, в тот навеки незабываемый день. Ушёл сын.
Оборвалась музыка, раскланявшись, убежали переодеваться девочки. Все зашевелились, задвигались. Лена деловито открыла блокнот, подошла к соседям Полуниной, всё ещё стоявшим в дверях.
– Вы не знаете, как звали мужа Анны Николаевны, погибшего на фронте? – немного понизив голос, спросила она Нину. Нина посмотрела на Сашу.
– Не знаем, – сказал тот. – Мы здесь недавно живём, нам всего два года назад дали эту комнату.
– И вы не знаете? – спросила Лена Валентину.
– Слышала вроде, да не помню. Фёдор, – подозвала она мужа, – вот девушка интересуется, как старухиного мужа звали.
– Мужа, как и меня, Фёдором, – сказал подошедший Фёдор. – Я ещё мальцом был, а он, как увидит меня, всё «тёзка да тёзка».
– А по отчеству?
– Алексеич. Я Михалыч, а он Алексеич. А сына Павлом. Он в самом конце войны погиб, в сорок пятом. А Фёдор Алексеич – в самом начале. Хороший мужик был!
– Значит, у неё ещё и сын… – Лена о чём-то задумалась, потом спросила: – А этот Павел… Он в какой школе учился, не помните? В нашей на Воронцовском?
– Как не помнить! Помню! Вашей школы тогда и не было, её после войны построили. А мы учились в старой, за переездом.
– Жаль, – сказала Лена.
– Чего жаль? – не понял Фёдор.
– Если бы сын Полуниной Павел учился в нашей школе, мы бы его карточку на доску наших фронтовиков поместили.
– А какая разница?
– Всё-таки, – неуверенно пробормотала Лена. – Ну, ладно, я у директора спрошу.
– А чего тут спрашивать! – сердито сказал Фёдор. Он и сам не понимал, на кого он рассердился – на эту долговязую девчонку с блокнотом в руках или на самого себя. Просто в его памяти опять неожиданно выплыло невесть откуда и так до боли отчётливо: их длинный коридор и Пашка с вещмешком за плечами, стоящий уже у самых дверей. Оглянулся вполоборота на мать, что-то хотел сказать, но не сказал, ничего не сказал матери, только улыбнулся. А ему, стриженому пацану, помахал рукой. И он, Фёдор, крикнул, гулко, на весь коридор: «Бей фашистов! Возвращайся с победой!» И Пашка шагнул за дверь. Было слышно, как сбежал он вниз по лестнице – ведь лифта тогда в их доме ещё не было, его пристроили потом, после войны. Уже стихли Пашкины шаги, а Анна Николаевна всё ещё стояла в коридоре. Анна Николаевна и он, соседский мальчишка Фёдор. В квартире больше никого не было – ни родителей Фёдора, ни Ивантеевых, даже ивантеевская бабка куда-то ушла, должно быть в очередь за продуктами. Они стояли вдвоём в коридоре – Анна Николаевна и он, стриженый лопоухий пацан. И вдруг он увидел, что Анна Николаевна улыбается. Даже его, несмышлёныша, удивила её улыбка. Люди в то время вообще редко улыбались. Чаще плакали. Громко в несколько голосов плакали Ивантеевы, провожая на фронт отца. Рыдали навзрыд или молча глотали слёзы женщины прямо на улицах. Вот почему удивила его тогда улыбка на лице соседки. И сейчас Анна Николаевна всплыла в его памяти такой, какой она была тогда – в цветастом платье с голыми загорелыми руками, с копной каштановых волос. «Ёлки-палки, – мелькнуло у него. – Ведь она тогда была моложе, чем теперь моя Валентина!» А ещё он только теперь, спустя десятилетия, понял боль, отчаяние и мужество той её улыбки. Она ведь понимала, куда идёт её Пашка, понимала, что предстоит ему, как и его товарищам, тяжкий путь, но она не хотела, чтобы он унёс с собой в этот путь её боль и тревогу. И он с каким-то запоздалым страхом посмотрел на сидящую посреди комнаты старую женщину в тёмном платье с седым реденьким пучком волос, с желтоватым лицом. Он перевёл взгляд на долговязую девчонку, всё ещё стоявшую перед ним со своим блокнотом, и пробормотал невпопад:
– … Она… Анна Николаевна… была такая… Она песни пела… Ватрушки пекла…
– Ватрушки! Какие ватрушки? – недоумевающе посмотрела Лена. Но Фёдор только махнул рукой, повернулся к жене:
– Пироги твои готовы?
– Готовы, а что?
– Что, что! Живём, как кроты – каждый в своей норе, – неожиданно закричал на Валентину Фёдор.
– Ты чего это развоевался? – повысила голос обиженная Валентина. – Я и на работе, и дома. Верчусь как белка в колесе.
– Ладно тебе, – притих Фёдор. – Ты вот что, тащи сюда свои пироги!
Валентина удивлённо глянула на мужа, но перечить не стала. Вышла на кухню и вернулась с блюдом пирожков.
– Ешьте! Ешьте, – приговаривала она, угощая ребят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34