Они выходили навстречу нашим мыслям, сокрушая, уничтожая их, внося хаос в легчайшее царство воображения. Да, наверное, мы боялись их. Наверное, инстинктивно чувствовали, что сближение с ними станет грехопадением и воображение заменится необходимостью и желаниями, за осуществление которых мы будем готовы заплатить любую, самую что ни на есть ростовщическую цену.
Как же недолго все это длилось. Да и длилось ли?
Шлюхи с порнографических карточек напоминали нам учительниц, которых мы желали, а те, в свой черед, превращались в девушек, становившихся все младше и младше, потому что невозможно бесконечно дрочить, представляя себе обвислые груди, толстые бедра и зады, деформированные годами сидения на жестких или с мягкой подстилкой стульях министерства всеобщего и равного образования. Вполне возможно, эти зрелые и перезревающие женщины были всего лишь конструкцией, неким скелетом, на который мы навлекали юные и нежные оболочки. Их сходство с девками с фотоснимков было настолько однозначно, что посвящение в проблемы пола не могло произойти иным путем.
А вот Малыш нас ошарашил. Было это в один из последних августовских вечеров, уже смеркалось, и все было полно скукой и безнадежностью заканчивающихся каникул. Мы возвращались с фаянса, ничего интересного не происходило, впрочем, в такой вот последний день лета никогда ничего не происходит. Завтра-послезавтра нам предстояло опять собраться, начать второй год обучения в училищах и техникуме, то есть идти по следам отцов, получая среднее техническое или профессиональное образование. Поносный цвет стен в длинных коридорах, однообразие красного автобуса, в семь пятнадцать отъезжающего с кольца. Холодная сентябрьская мгла уже таилась в канавах, поросших ивняком, и ничто не сулило избавления, никаких перемен на горизонте, и тут Малыш произнес:
– Ребята, кажется, я что-то подхватил.
Фраза эта прозвучала настолько странно, что никто из нас не поинтересовался: «Что?» Мы шли дальше, частично по мостовой, частично по тротуару, в тени высокой неряшливой живой изгороди; как раз загорались фонари. Нас обогнала желтая «сирена». Недвижный вечерний воздух задержал в себе облако выхлопных газов.
– Все сладится, – отозвался Гонсер.
Малыш выждал еще с минуту, он шел справа, по тротуару, и, пожалуй, был повыше зарослей сирени или каких-то других садовых кустов.
– Ребята, я ведь вправду подхватил.
Но мы опять не усекли. И только шагов через двадцать до нас наконец дошло. То была совершенно неведомая нам сфера, и Гонсер неуверенно, с опаской, не попасться бы на какой-нибудь дурацкий розыгрыш, спросил:
– А что… где?
И тогда Малыш, встав под фонарем, вынул и показал что-то, что якобы там появилось.
– Да ничего у тебя там нет, – сказал я, произнеся «там» так, словно это находилось где-то далеко, отдельно от Малыша.
– Есть. Прыщ или короста какая-то. – И Малыш начал поворачивать его во все стороны, так как доказательство того, что он подхватил, находилось где-то снизу.
Но мы так ничего и не увидели. Сзади раздался стук шпилек идущей женщины, Малыш торопливо стал застегиваться и вроде бы прищемил его молнией, потому что зашипел от боли. Мы шли дальше в молчании, не очень-то понимая, что теперь делать. Все ждали, ждали, и наконец он промолвил:
– Ребята, знаете… я ведь уже… ну, это…
Но мы отнюдь не набросились на него с вопросами вроде «Так чего не рассказываешь?», или «Как это было?», или же «Ну, ври, ври», вовсе нет. Лишь Гонсер замедлил шаг, и я увидел его лицо с какой-то глуповатой полуулыбкой:
– Ну ты…
Так это и продолжалось некоторое время. Никто ни о чем не спрашивал, а Малыш, когда потом захотел рассказать, потому что иначе не мог, ведь и совершил-то он это только затем, чтобы потом рассказать, попросту не находил слов. Верней, не умел использовать слова для описания того, что произошло. Оказывается, что вначале все-таки опыт, а слово только потом. И речь вовсе не шла о каких-нибудь там интимных или деликатных подробностях. Это была обычная, заурядная потаскуха, которой наскучило высиживать в «Полонии» или в каком-нибудь там «Метрополе», и она вышла поохотиться на свежее мясо и сняла Малыша прямо на улице, в точности как снимали ее. Только и всего. Но мы ходили кругами вокруг этого события, совершенно беспомощные, жаждущие определения и описания, однако пораженные глухотой и немотством. Язык противился, отказывался повиноваться, скользил, как кошачьи когти по стеклу. Месяцы длилось вытаскивание осколков картины, складывание мозаики. Малыш старался. Выходило из него это постепенно, и мы тоже постепенно утоляли свое воображение. Ибо это было наше общее владение, и тут ни у кого не возникало сомнений. Случайность и безличность акта превращали его в нечто механическое и в то же время универсальное. Кто-то должен был совершить его за нас, и Малыш совершил. Замещая нас, дабы умилостивить всех тех демонов, что уже терзали нас и ночами, и наяву. И мы смотрели на него в некотором смысле как на человека, который спасся и знает больше, нежели другие. Да. Мы даже немножко сторонились его. Как зараженного. Но вовсе не из-за болезни, нет. О ней он больше ни разу не вспоминал. Мы восхищались им и немножко брезговали.
В конце концов история была сложена из обломков, из выдавленных из себя каких-то подробностей, ироико-комическая жалкая историйка, лишенная контрастов и очертаний, без вкуса, с запахом каких-то духов, к которому Малыш навязчиво возвращался, но не мог описать его. Я знаю, что потом он искал его везде, отвинчивая в чужих ванных и квартирах пробки флакончиков и нюхая, но так и не наткнулся на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94