Второй поправил на шее широкий шарф лососевого цвета. Они обменялись замечаниями, и тот, в ботинках, снова улыбнулся, но уже не отводя взгляда.
«О господи, – подумал Болек, понимая, что сейчас бессилен. – О господи боже, в другое время ты бы уже с жизнью попрощался», – додумал он свою мысль, а те стояли и ждали, потому что видали в жизни и не таких, как он.
И когда он почти дошел, а те уже не сомневались, что для них начинается лучшая часть дня, из недр туалета под шум спущенной воды, в облаке ароматов мыла и парфюма, на фоне обманчивого блеска кафеля появился Яцек. Они столкнулись буквально нос к носу, и счет пошел на секунды: у кого быстрей проскочит в мозгу какая-то искра.
Он летел с ураганной скоростью направо, на Новогрудскую, но ему было ясно, что все это становится совершенно бессмысленным. Он взмок, чувствовал себя старым, и ему совершенно не хотелось никуда бежать. Страх, который помог ему взлететь на лестницу чуть ли не по воздуху, испарился, и теперь он был почти уверен, что жирный сцапает его раньше, чем он добежит до Линдлея. Он слышал сзади тяжелые шаги и цоканье подкованных ботинок по мостовой. «Или ждать, или сваливать», – мысль ворочалась очень медленно. Он бежал, а дома с обеих сторон, казалось, застыли на месте. Где-то далеко впереди замаячил прохожий с собакой, но сразу исчез. Это был спальный район. В окнах тюль и цветы, в автомобилях красные огоньки сигнализации. Прямые линии и пустота. «Военные и полиция, – подумал бегущий. – Страшно в переулок свернуть, того и гляди такой вот в пижаме и тапочках башку прострелит». А сзади все те же цок-цок по мостовой. Ему снова вспомнился Майкл Джексон: если ему вздумалось купить Бемово, то почему не добавить к этому и здешние места, тут тоже ничего нет. И тогда они бы сейчас бежали через лунапарк, среди мигающего света иллюминации, огней, блеска, среди дебильной флоры и шизанутой фауны, оба в бейсболках с инициалами «MJ», а остальная часть полуторамиллионного города пошла бы в обслугу чертовых колес, лазерных тиров, бочек смеха и виртуальных кунсткамер, и все стало бы наконец и мнимо, и присно, и во веки веков аминь. Такими мыслями он пытался себя отвлечь, а Линдлея и не думала приближаться. Он споткнулся о выступающую плиту тротуара и потерял равновесие, но сумел удержаться на ногах. Мысли наплывали неизвестно откуда, занимали его голову на какую-то долю секунды и потом отставали, а он бежал вперед. Где-то в горле чувствовалась горечь. В сортире он воткнул в нос трубочку как можно глубже и вдохнул прямо в мозг. Воздух тоже был горьковатым на вкус. Жирный не нагонял его, но и не отставал. Яцек представил, что они будут так бежать и бежать без конца. Они пересекли бы эту чертову Линдлея, потом на Рашинскую, мимо памятника Летчику, скорее бы Жвирки, а там уже просторно, все прямо и ровно, и у кладбища русских солдат сразу наступает осень, там уже в сентябре деревья стоят в красных и желтых языках пламени, а от дачных участков тянет запахом горелых листьев и травы. Пожилые пары несут в сумках бутерброды и термосы с чаем в свои беседки. Там резвятся собаки, и уже брезжит туманный, но погожий день. Из аэропорта едут голубые автобусы с хорошо одетыми людьми, прибывшими посмотреть нашу страну.
Так он занимал себя, но Новогрудская не хотела кончаться, и все это смахивало на какой-то сон, где пространство отклеилось от времени. Потом он сообразил, что жирный один, а тот, второй, куда-то пропал, и, наверное, можно было бы обернуться и встретиться с этим жиртрестом лицом к лицу или придумать что-нибудь еще. Прикидывая, что бы это могло быть, он стал присматриваться к предметам, мимо которых пробегал, но ничего подходящего не попадалось. Урна, раздавленная пачка от сигарет, собачье говно, – в общем, в качестве оружия ничего не годилось. Куража для такого дела он в себе не чувствовал. Просто надоело вот так бежать и бежать. Ему стало жаль времени, замкнутого в бесконечной перспективе улицы. В голову лезли фильмы, которые он когда-то видел, и предметы, которые имел. Он перебирал их в мыслях, вспоминал названия, сортировал и вдруг почувствовал, что бежит один.
Жирный остановился. Довольно далеко, но в свете уличного фонаря было хорошо видно, что с ним что-то не так: он стоял очень странно, на полусогнутых, отведя руки далеко в стороны, словно собирался куда-то красться, но он не двигался с места. Будто услышал нечто и испугался. Яцек недолго смотрел в его сторону, и, не пытаясь больше ничего понять, повернулся, и пошел прочь. Угол Линдлея оказался в двух шагах.
Где-то затопали, и он проснулся, но сразу теснее сжался в комок, потому что звук был похож на шаги великана, идущего с Жолибожа на Мокотов. Перед тем как снова впасть в сон, он еще успел подумать, что жизнь ему снится совершенно беспорядочно, как будто в ней не было никакого смысла. Теперь почему-то привиделся его первый «дипломат» за четыреста пятьдесят злотых. Черный и твердый, из пластика с алюминиевым бортиком. Все тогда такие носили, и в трамвае, когда в давке «дипломаты» ударялись друг о друга, стоял стук. Но сейчас он был не в трамвае, а на лестничной клетке в доме повышенной этажности в Гоцлаве. Он шел вниз медленно, словно боялся. Остановился перед очередной дверью, потом перед другой и так до самого первого этажа. Следующий дом. Он ждет, когда у лифта не останется никого, и лишь тогда нажимает кнопку. Едет на самый верхний этаж, давая себе зарок, что будет звонить лишь в те двери, где в номерах есть счастливые числа – тройки и семерки. Серые стены пахнут свежей краской. Он повторяет про себя пятнадцать заученных слов и репетирует улыбку:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78