Она садится ко мне на кровать и чуть-чуть раскрывает шторы, чтобы выглянуть наружу. Потом берет холодными руками мои щиколотки и мягко их массирует.
Когда уже поздно и я наполовину в лоне сна, готовая распрощаться с днем. почему, почему ее вдруг обуревают вопросы? Она хочет, чтобы я ей ответила.
– Объясни.
– Что? – Я ворочаюсь, притворяясь сонной.
– Почему ты видишь папу, а я нет?
– Не могу, – бормочу я.
– Это потому, что он тебя любит больше, да? – Она трясет меня за руку. Потом прячет лицо в ладонях и говорит: – Мне постоянно снится, как он пытается что-то со мной сделать. Он привязывает меня к больничной койке со всякими проводами и прикрепляет ко мне какой-то аппарат, как будто хочет ударить током. Как будто хочет…
Она широко раскрывает глаза и замолкает.
– Никто не хочет тебя убить, глупая, это же сон, – говорю я.
«Никто. Кроме тебя самой».
– Я не говорила, что он хочет меня убить, – медленно произносит она, поворачиваясь ко мне лицом.
– Я знаю, просто, ну, ты так сказала, как будто это думаешь.
– Холли, он же никогда не сделает мне ничего плохого, да?
– Да, – говорю я, обнимая ее усталое тело в бледнеющих тенях комнаты. – Никогда.
Глава 26

Многие пациенты, поступающие на хирургические операции, страдают расстройствами питания.
Что-то ужасное творится с моим животом. Другого слова не подберу. Он как животное, которое слишком долго били. Простыни намокают, спазмы до самой шеи. Боль резкая, горячая, отупляющая, загорается в середине матки. Кровь вытекает из меня волнами, будто несвязанными лентами.
«В этом месте…»
Тсс, говорю я. В кои-то веки я становлюсь сильной. Боль пульсирует, и я чувствую, как поднимаюсь.
«В этом месте все говорят «Я тебя люблю» и притворяются, что это правда».
Глава 27
Каждый день я вижу, как ее остов сотрясается при виде еды, и голубые вены пускают корни у нее на лице. Я смотрю, как она увядает. Вижу, как ее глаза темнеют.
Рано утром мама готовит для Жизель поднос с завтраком. Она ставит на него большую тарелку с яичницей, помидоры, сыр, лжем, хлеб, йогурт и дымящуюся чашку кофе с бренди и сливками. Она подмешивает в йогурт сметану, чтобы он стал пожирнее, и добавляет лишнюю порцию масла на каждый ломтик хлеба, чтобы украдкой, где это возможно, пропихнуть побольше калорий; она дошла до того, что стала обманывать Жизель подобным образом. Я молча наблюдаю за ней, ем кусок сыра, и, когда я беру поднос у нее из рук, она говорит:
– Нет, я сама.
– Мам, пожалуйста, давай я с ней поговорю.
Мамины руки цепляются за поднос, а потом отпускают. Крупная слеза вытекает из ее когда-то золотисто-карих глаз, и она поворачивается спиной к раковине.
Жизель сидит в постели, она кажется особенно бледной под своим легким загаром, как будто всю ночь не спала. Я сажусь рядом с ней и заплетаю ее дреды. Она стонет и ковыряется в яичнице, и я уговариваю ее глотнуть кофе и съесть немного мешанины из йогурта со сметаной и пару ложек джема, но потом сдаюсь.
Я переворачиваю ее, сажусь ей на спину, надавливаю руками на позвоночник и начинаю мягко ее массировать.
– Жизель, тебя любит столько людей, почему же ты не можешь полюбить себя хоть немножко?
Я закрываю глаза и начинаю растирать ее шею, но потом чувствую что-то мокрое и смотрю на постель и вижу, что все простыни промокли от крови шоколадного цвета, одеяло у талии Жизель все вымокло в крови насквозь.
– Черт, Жизель.
Я соскакиваю с нее и бегу к двери, моя пижама в ее темной крови.
– Звони в «Скорую», – говорит она, даже не поднимая головы, чтобы посмотреть мне вслед.
Устроив Жизель на заднем сиденье машины, я сажусь впереди и бросаю украдкой взгляды на маму, думая в первый раз, что она кажется постаревшей. У мамы дрожат руки, когда она кладет их на руль. У нее резко обозначились морщины у глаз и губ, волосы вялые и седые, а раньше были золотисто-каштановые и густые. Я вспоминаю красивую фотографию моих родителей, которую нашла в старой тетради в сумке Жизель, она случайно выпала (я клянусь), когда я разбирала ее вещи для стирки. «Весла и Томас. Канада», – написано на обороте правильным почерком моей мамы с наклоном вправо. Там еще были всякие письма и пожелтевшие документы официального вида на чужом языке. Я засунула их в белую наволочку. Я принесу ее Жизель потом, может быть, если она попросит, или, может быть, сохраню фото графию для себя.
Кажется, снимок сделан у Ниагарского водопада. На папе длинное коричневое пальто, волосы коротко пострижены в стиле пятидесятых, хотя уже семидесятые. «Папа, как так получается, что ты всегда отстаешь на десятилетия и при этом тебе все-таки удается выглядеть так хорошо?» На маме красно-черное платье в горошек с большим поясом, и он поддерживает ее большой живот. Новые иммигранты, счастливые и усталые, и еще чуть-чуть гордые.
«Жизель, мы назовем ее Жизель, в честь ничьей матери».
«А если будет мальчик?»
«Я знаю, что будет девочка».
Позади белым туманом поднимается водопад; мама с папой щурятся от брызг и солнца. Они вместе опираются на парапет, она усталая и поразительно красивая, с экзотическими тяжелыми веками. Я смотрю на Томаса на этом снимке, и у меня возникает чувство, как будто я выпила слишком много воды и она застревает где-то в трубах моего живота. Это ничто, или почти ничто, пустота за его глазами, несмотря на их счастье. Ничто.
Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на Жизель на заднем сиденье, она открывает глаза и видит, как кровь расцветает на лоскутном одеяле. Ее зрачки расширяются, они кажутся такими огромными на ее маленьком белом лице. Потом я вспоминаю, что Жизель одна из тех людей, которые никак не могут дождаться конца, даже если им весело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65