«Любит, любит, любит», – она не произносила этого слова, оно звучало и в стуке ее сердца, и в шелесте деревьев, и в шуршании ветра.
Она бежала уже по деревне, вдоль изгородей, мимо изб и удивлялась, чувствуя странную невесомость своего тела.
Домой Ксении идти не хотелось. Однако пойти ей было некуда. Множество знакомых жили в каждой избе, а друзей среди них – никого. Как это страшно – не иметь друзей!
Но даже эта мысль не омрачила Ксению. Зачем ей сейчас люди, если она богаче, счастливее их всех?
Но Ксения обманывала себя. Именно потому, что сердце ее было полно любви ко всему: к Алексею, к деревьям, к небу, к далекой звезде, – она не могла сейчас оставаться одна.
Ксения стояла возле дома, где жила Зина. Поколебалась и вошла во двор. Свет из раскрытого окна лежал на земле; в его желтом пятне, выгнув спину, подняв лапу, стоял котенок – приготовился к драке с каким-то ему одному видимым врагом. Ксения приблизилась, и котенок метнулся в сторону, зашуршал травой. Два зеленых его глаза сторожко светились в темноте. Ветер надувал в окне белую занавеску.
Ксения открыла дверь в избу и увидела Ивана Филипповича, председателя колхоза, который посреди комнаты на обеденном столе ремонтировал телевизор.
Он присвистнул, сказал весело:
– Вот это гостья! Затворница наша пожаловала, Зина!
Ивана Филипповича любили и побаивались в колхозе, за глаза называли «москвичом», хотя в Москве он только учился на агронома, вырос же в соседнем с Репищами районе. Там еще год назад он работал секретарем райкома комсомола. Избрав его своим председателем, колхозники сразу же ощутили властную, хозяйственную его руку. Был он молод, не женат, у него не было даже своего дома, девчата стайками кружились по вечерам вокруг Зининой избы, где он снимал комнату. А Иван Филиппович, как заведенный, мотался по полям и фермам и не замечал их. Однажды на собрании кто-то шутя упрекнул его за это: нехорошо, дескать, мучить колхозных невест, – а он, смеясь, ответил, что всех невест сначала сделает Героями Социалистического Труда, тогда и выбирать будет.
Обычно Ксения робела перед Иваном Филипповичем: все не могла забыть, как однажды зимой он завел с ней разговор о боге. Но сейчас, когда прошло смущение от неожиданности этой встречи, она не ощутила робости и даже с озорством взглянула на него:
– И никакая я не затворница…

Он с интересом посмотрел на нее и снова уткнулся в телевизор.
– Ага! – сказала она и прошла к Зине, которая шила что-то у окна.
– Ксень, ты петь умеешь? – спросил председатель.
– А что? Опять будете в самодеятельность агитировать?
– Буду. – Он засмеялся. – Запишись, сделай одолжение…
Он подтрунивал над нею, она понимала это, но не обижалась. Она и не могла сейчас обижаться, потому что в сердце у нее жила радость. Она смотрела на Ивана Филипповича и молчала. Она еще и сейчас чувствовала на губах поцелуй Алексея. Ксения прикрыла их ладонью, словно хотела скрыть свою тайну от чужих глаз, и тихо засмеялась то ли мыслям своим, то ли в ответ председателю.
Не отнимая руки от лица, Ксения веселыми глазами смотрела то на Ивана Филипповича, то на Зину. Странное чувство охватило ее: она сейчас все может сделать на удивление им и в первую очередь на удивление самой себе – в окно выпрыгнуть, что ли, или упасть вдруг на Зинку и защекотать ее. И, еще не зная, что она сделает, но чувствуя, что сделает что-то необыкновенное, Ксения вскочила и сказала:
– А что? Разве я ничего не умею? Я все умею.
И ударила каблуками об пол, протанцевала вокруг стола, широко раскинув руки. На окно со двора вспрыгнул котенок и сразу же испуганно убежал назад.
– Я и песню знаю! – задорно крикнула Ксения, хотела запеть, но вдруг охнула: «Ой, что это я? Разве можно?» – и села на диван, спрятав в ладонях раскрасневшееся лицо.
– Здорово получается! – сказал Иван Филиппович. – Подойдет она нам?
– Подойдет, – ответила Зина. Она с удивлением и даже как будто с испугом смотрела на Ксению. А Ксения, раскаиваясь в своем озорстве, поднялась, торопливо пошла к двери.
– Пойду. Я ведь просто так, на минутку зашла.
– И хорошо сделала, – сказал Иван Филиппович. – Наедине с богом хорошо, но и с людьми неплохо.
А Ксения, уже сердясь и на себя и на Ивана Филипповича, махнула рукой.
– Я ведь понимаю, к чему такие речи…
Иван Филиппович прислонился спиной к двери, загородив ей выход.
– Погоди, – сказал он. – Какие такие речи?
– Сами знаете…
Нет, сейчас она совсем не робела перед ним и чувствовала, что сегодня без страха может сама начать тот разговор, которого всегда страшилась. И, вскинув голову, с вызовом смотря ему в лицо, сказала:
– Отчего вы все только о боге со мной заговариваете? Мне агитация ваша не нужна. Слова – вода: стекет с рук – и помину не останется.
Иван Филиппович вытащил из кармана пачку сигарет, щелкнул по ее дну и, ухватив зубами выпрыгнувшую оттуда сигарету, закурил.
– Вода-то вода, – щурясь от дыма, проговорил он и прошел к столу, снова сел верхом на стул, – но и вода камень точит.
У него был такой уверенный, решительный вид, а в голосе звучало столько задора и убежденности, что Ксения вдруг пожалела, что начала этот разговор. И, стараясь скрыть смятение, она напряженно усмехнулась:
– Ответила бы словечко, да волк недалечко…
Иван Филиппович засмеялся, разогнал рукой дым.
– Знать, ты не только бога боишься?
– А чего мне бога бояться? Я перед ним не виноватая, – сказала Ксения, а самой страшно стало: так ли уж она чиста перед богом?
– Ох, несознательная же ты, Ксенька! – назидательно проговорила Зина.
– Ясное дело, ты за десятилетку сдала – ты сознательная?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33