А мы думали, ты уже натурализовался там, в своей Индии. Иди присаживайся. Ну что, привез пастилок тех пресловутых, о которых в письмах своих гениальных распространялся?
– Фу, чтоб тебя с обезьяной с твоей, – выбранился приезжий. – До того похожи, не сразу различишь, шут ее дери!
– Ах, вот, значит, какая сейчас в моде учтивость в Египте? Ну что ж, комплимент обязывает, даже оранга. Жоко, докажи, что ты воспитан, принеси гостю трубку.
Жоко так и сделал, притащил трубку, но пребольно ударил ею Абеллино по ноге, – хоть бы не приносил совсем.
– Самум его задуши, сородича твоего вшивого! Теперь буду знать, палку следующий раз захвачу. В Индии приходилось с обезьянами сталкиваться, но там хоть с пистолетом ходишь, раз – и пристрелил мерзкую тварь.
– Ах, полно, друг мой. От обезьян род людской произошел. Человек первоначально был обезьяной, утверждаю я. А предкам полагается надлежащее почтенье оказывать.
Такой Кечкереи человек: любую грубость снесет, но подобной же и ответит.
– Входи, однако, садись поближе да устраивайся. Юсуф, трубку гостю! Наргиле, к сожалению, не могу предложить.
Абеллино скинул широкий плащ, обмотанный вокруг плеч, и сел напротив Кечкереи, чтобы оттуда бомбардировать обезьяну скатанными бумажками.
– Итак, с чем пожаловал опять в нашу державу, любезный герой и трубадур? Опять интриги любовные, громкие дуэльные дела? Пари держу, что весталку успел похитить индийскую из Будхура откуда-нибудь.
– Ответь сначала: о прошлом моем деле говорят еще?
– Слишком ты о себе возомнил, друг любезный, – ответствовал г-н Кечкереи с достоинством. – Что же ты хочешь, чтобы целый год только и толковали о твоей паршивой дуэли? Других забот не было! О самом существовании твоем уже позабыли. Ты убил Фенимора, а у него есть младший брат, благодаря тебе майоратное имение ему досталось. На днях спрашиваю, чего он медлит с процессом против тебя? «Дурак я разве, говорит, благодетеля своего преследовать». Ты у меня можешь его увидеть нынче вечером, он поприятней братца своего; очень тебе обрадуется.
– Стало быть, мне повезло. Что ж, поговорим о другом. Так, значит, Пешт становится центром светской жизни, судя по тому, что у тебя здесь квартира. И что же вы поделываете тут?
– Цивилизацию насаждаем. Поскучнее, конечно, чем сезон в Париже, но несколько венгерских магнатов вбили себе в голову, что в Пеште будут жить, вот ради них и всех прочих и пришлось осесть в симпатичном этом городе, где туманы не хуже лондонских – достаточные, во всяком случае, чтобы иллюзию создать.
– Все это прекрасно. Но о Карпати не слышал чего?
– Да за кого ты меня принимаешь? – вопросил Кечкереи драматичным горловым голосом, пыжась, как лягушка. – Что я, соглядатай, который тайны семейные выведывает и выдает? Хорошенькое у тебя мнение обо мне!
Абеллино, скатывая визитные карточки в шарики, спокойно пошвыривал ими в голову Жако. Он-то знал повадки Кечкереи, который, отклоняя с величайшим возмущением разные неблаговидные расспросы и поручения, тем не менее всегда все пронюхивал и передавал.
– Мне-то что до этих Карпати? Пускай делают что хотят. И свет пусть болтает сколько влезет: что графинюшка любовников меняет чуть не каждый день – нынче граф Эрдеи у нее, завтра Мишка Киш; что старый Янчи сам их в дом зазывает и рад-радехонек, коли женушке угодил; что он ее с Мишкой то и дело одну по соседним деревням в гости отпускает и тому подобное, только мне-то что? Волнует меня все это, как вон обезьяньи сны.
Абеллино весь обратился в слух, оставив визитные карточки в покое.
Но Кечкереи сделал вид, будто вовсе не для него все то говорит, и кликнул арапчонка:
– Бре бре! Кхизметкиар!
Грум тотчас прибежал.
– Не буюрсюнюз чультамюм? (Что прикажешь, господин?)
– Эсбаплерими! Чизмелерими! (Одеться! Обуться!)
Арапчонок умчался и вернулся с большими желтыми сапогами.
– Кхаир чизмелерими, осел. Туфли домашние подай! Да, трудно из скотины сделать человека.
Абеллино же, улучив момент, с удовольствием стеганул плетью маленького грума по икрам; ему вообще особое наслаждение доставляло убеждаться в своем превосходстве над разными попадавшимися под руку предметами. Так и теперь: растер пепел по полу – и рад; подвернулись ножнички – крутил, вертел, покуда не разломал.
А Кечкереи тем временем оделся – так он, по крайней мере, полагал.
– Ну-с, приятель, – сказал он, покровительственно беря Абеллино под руку и прохаживаясь с ним по просторной комнате, – вот, значит, и вернулся ты из Индий своих. Теперь, без сомненья, здесь останешься, в нашем кругу, так что и вечера мои почтишь своим присутствием.
– Спасибо за приглашение, но я уже не настолько богат. Гриффар отказал мне в кредите, и я скопидомничаю, как самый последний филистер.
– Жаль, жаль, это не для тебя совсем. Тем резонней бы с дядюшкой помириться.
– Нет уж, попрошайничать не буду, – по мне, так лучше бандитом стать.
– Тоже неплохо. То есть неплоха шутка, но не ремесло. Словом, сидишь на мели.
– Вот именно.
– Влюблен еще в дядюшкину-то жену?
– Нет, больше нет, но как бы другой кто не влюбился, вот чего я боюсь.
– Ну, это едва. ли.
– Что значит «едва ли»?
– Старика будто подменили. Помолодел лет на двадцать, просто не узнать; образ жизни ведет правильный – доктора, видно, толковые у него. Вдобавок все Карпати до глубокой старости нравятся женщинам, это в роду у вас. Намедни в Солноке столкнулся я с твоей свойственницей: она показалась мне куда счастливей, куда довольней прежнего.
– Гром и молния! – вскричал в ярости Абеллино, выдергивая руку у Кечкереи и с ожесточением бросаясь в кресло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159