Мы молча переглядывались. Наши ружья были прислонены к стене позади нас, а широкие карманы наших джинсов и рабочих комбинезонов оттопыривались от патронов. Патронташей у нас было всего два – мы отдали их Мьетте и Кати.
Ужин был самый немудрящий: хлеб, масло, ветчина и на выбор молоко или вино.
Тома снова повторил свой рассказ, выслушали его с огромным вниманием, а Кати – просто с восторгом, что меня задело. Недоставало еще, чтобы я ревновал! Я изо всех сил старался подавить в себе ревнивое чувство – оказывается, это не так-то легко.
Тома кончил; все единодушно решили, что Вильмена и его банды и в самом деле нет поблизости. Иначе, услышав выстрел и зная, что у Бебеля нет ружья, они напали бы на Тома. Бебелю не было поручено зарезать часового и открыть ворота своим, как в Ла-Роке, он должен был просто разведать обстановку. Как те двое, что явились утром.
Разговоры умолкли, сменившись долгим, тревожным молчанием.
Когда ужин подошел к концу, я сказал:
– Если возражений нет, я, когда уберут со стола, начну причащать.
Все согласились. Промолчали только Тома и Мейсонье. Пока женщины убирали со стола, Пейсу увел меня во двор.
– Послушай, – сказал он тихо, – я хотел бы сначала исповедаться.
– Теперь?
– Ну да. Я всплеснул руками.
– Милый мой Пейсу, да я все твои грехи наизусть знаю.
– Еще один прибавился, – сказал Пейсу. – И тяжелый.
Молчание. Мне было досадно, что в кромешной тьме я не могу разглядеть его лица. Стояли мы всего метрах в пятнадцати от крепостного вала, и мне не было видно даже ходившего дозором Жаке.
– Тяжелый? – переспросил я.
– Как тебе сказать, – ответил Пейсу. – Довольно-таки.
И снова воцарилось молчание. Мы неторопливо зашагали в темноте в сторону Родилки.
– Кати?
– Да.
– В мыслях?
– Ну да, – вздохнул Пейсу.
Я оценил этот вздох. Мы подошли к Родилке. Амаранта, не видя меня, почуяла мое присутствие и ласково фыркнула. Я подошел ближе, на ощупь нашел большую ее голову и стал гладить. Какая же Амаранта была теплая, мягкая.
– Она к тебе ластится?
– Да.
– И целует?
– Часто.
– А как целует?
– Как надо, – ответил Пейсу.
– Обвивает руками шею и часто-часто чмокает в лицо?
– Откуда ты знаешь? – изумился Пейсу.
– И прижимается к тебе?
– Какое там прижимается, – сказал Пейсу. – Льнет к тебе, а сама вся так ходуном и ходит.
В эту минуту я отчетливо представил себе, как поступил бы на моем месте Фюльбер. В сущности, этим совсем недурно руководиться: вообразить себе, как поступил бы в том или ином случае Фюльбер, и делать наоборот. На сей раз это рассуждение привело к следующему.
– Имей в виду, ты у нее не один, – сказал я.
– Как, – удивился Пейсу. – И ты тоже?
– И я тоже.
Еще одно маленькое усилие. Пойдем до конца по пути антифюльбертизма.
– Но со мной дело обстоит куда хуже, – продолжал я.
– Куда хуже! – как эхо повторил Пейсу.
Я рассказал ему, что произошло, когда я отдыхал днем. Разговаривая, я оперся спиной о перегородку стойла, и Амаранта положила голову мне на плечо. Правой рукой я гладил ее подщечину. И она, всегда такая норовистая, не пыталась меня укусить, а только ласково захватывала губами мою шею.
– Вот видишь, – сказал я ему, – ты пришел ко мне исповедаться, а вместо этого исповедуюсь я.
– Но ведь я-то не могу дать тебе отпущение грехов, – заметил Пейсу.
– Это неважно, – живо возразил я. – Важно высказать другу то, что тебя мучает, и признать за ним право тебя судить.
Молчание.
– Я тебя не сужу, – сказал Пейсу. – На твоем месте я поступил бы также.
– Ну вот, – сказал я. – Ты покаялся. И я тоже.
Я не сказал ему, что он не замедлит оказаться, как он выражается, «на моем месте». При этой мысли я почувствовал ревность. Ну что ж, буду ревновать, ничего не поделаешь, и, как Тома, обуздаю свою ревность. Если мы, мальвильцы, хотим жить в согласии, придется нам рано или поздно победить в себе чувство собственности.
– А знаешь, – сказал Пейсу, – насчет тебя и Кати я даже не думал, я считал, у тебя только Эвелина.
И так как я молчал, он продолжал:
– Ты пойми. Я ничего плохого в мыслях не держу.
– И правильно делаешь.
– По-моему, – сказал Пейсу, – ты с ней тетешкаешься, вроде как отец с дочкой.
– И этого нет, – сухо отозвался я.
Пейсу умолк. Человек по-настоящему деликатный, он был напуган тем, что отважился вступить на такую скользкую почву. Я взял его под руку, и он тотчас ее напружил, чтобы я мог почувствовать его мощные бицепсы. Славный мой Пейсу! Эта привычка осталась у него еще со времени Братства.
– Пошли, – сказал я. – Нас, наверно, заждались.
Я знаю, Пейсу предпочел бы, чтобы грехи были ему отпущены по всей форме. Но я старательно этого избегаю. Каждый раз, когда, к примеру, Мену требует от меня отпущения грехов, мне становится не по себе. Но об этом я уже говорил.
Со стола убрали посуду, смахнули крошки и вытерли его досуха. Темное ореховое дерево блестело. У моего прибора стоял большой стакан вина. А на тарелке лежали кусочки хлеба – Мену как раз кончала их нарезать. Я машинально пересчитал кусочки. Двенадцать. Значит, она включила Момо.
Стол во въездной башне гораздо меньше стола в зале ренессансного замка. Все молчат. Мы сидим тесно-тесно, касаясь друг друга локтями. Все мы заметили оплошность Мену, и каждый подумал, что, может быть, завтра за вечерней трапезой товарищам придется убрать со стола его прибор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193