Аж до слез... А потом говорит... Ну не вредный ли старик, а?.. Потом, значит, говорит: «Ах ты поросенок, если ты это сделаешь, я подобью тебе второй глаз!»
— Ну а потом? — спросил я машинально.
— Я засмеялся, и мы стали играть.
Я смотрел на него, разинув рот.
— Стали играть?
— Да!
И он с восторгом добавил:
— Поросенок! Он называет меня поросенком!
Я наконец вышел из оцепенения и только тут заметил, что опять не считаю шаги. Я взглянул на часы. Прошло уже полчаса перемены. Я опаздывал самое меньшее на двадцать переходов. Со штрафными это составляло уже сорок. Я понял, что мне никогда не наверстать упущенного. Меня охватил ужас, и я почувствовал ненависть к Вернеру.
— Что за муха тебя укусила? — проговорил Вернер, стараясь поспеть за мной. — Куда ты? Чего это тебя все время несет к этой стене?
Я не ответил и снова принялся считать шаги. Вернер не отставал от меня.
— Кстати, — сказал он, — я видел тебя сегодня утром в церкви. Ты каждый день там бываешь?
— Да.
— Я тоже. Почему это я никогда не встречаю тебя на обратном пути?
— Отец всегда после службы остается еще на десять минут.
— А зачем, если обедня кончилась?
Я резко остановился и спросил:
— А вы не молились... из-за вазы?
— Молиться? — переспросил Вернер, вытаращив на меня глаза. — Молиться? Из-за того, что я разбил вазу?
С отчаянием я заметил, что снова сбился со счета.
— Отвяжись!
— Скажи, а разве ты молился бы из-за какой-то вазы?
— Отвяжись.
Он отстал от меня, и я вернулся к часовне. Но он снова догнал меня. Стиснув зубы, я начал отсчитывать шаги. Минуту он молча шел рядом, потом вдруг разразился хохотом:
— Вот оно что! Значит, ты молился бы?
Я остановился и бросил на него злобный взгляд.
— Не я! Не я! Мой отец молился бы.
Он удивленно посмотрел на меня.
— Твой отец?.. — он захохотал еще сильнее. — Твой отец? Вот умора! Твой отец молился бы потому, что ты что-то разбил!
— Замолчи!
Но он уже не мог остановиться.
— Вот умора! Старина, значит ты разобьешь вазу, а твой отец молится! Он что, сумасшедший, твой старик, Рудольф?
— Замолчи! — крикнул я.
— Но ведь он...
Я набросился на него с кулаками. Он отступил, поскользнулся на мокром снегу, попытался сохранить равновесие, но упал, подвернув ногу. Раздался хруст, он дико закричал — сломанная кость прорвала кожу около колена и торчала наружу.
Осторожно скользя по снегу, к нему поспешили учитель и три старшеклассника. Через несколько минут Вернер лежал на скамейке, вокруг него столпились школьники, и я с ужасом смотрел на кость, торчавшую из его колена. Вернер был бледен, он лежал с закрытыми глазами и тихо стонал.
— Ах ты, неловкий какой! — сказал учитель. — Как же это ты так?
Вернер открыл глаза, заметил меня и слабо улыбнулся.
— Я бежал и упал, — проговорил он.
— Сказали вам не бегать, когда такой скользкий снег!
— Я упал, — повторил Вернер.
Голова его откинулась назад, он потерял сознание. Старшеклассники осторожно подняли его и унесли.
Несколько минут я стоял как вкопанный, подавленный тяжестью своего преступления. Потом, вытянувшись в струнку, я обратился к учителю:
— Пожалуйста, разрешите мне пойти к отцу Талеру.
Учитель посмотрел на меня, взглянул на часы и кивком головы разрешил мне идти.
Я подошел к северной лестнице и, перепрыгивая через ступеньки, побежал наверх. Сердце мое тревожно стучало. На третьем этаже я свернул налево, сделал еще несколько шагов и постучал в дверь.
— Войдите! — раздался громкий голос.
Я вошел, затворил за собой дверь и снова вытянулся в струнку. Отец Талер стоял в комнате, окруженный облаками табачного дыма. Он помахал перед собой рукой, чтобы разогнать их.
— Это ты, Рудольф? Что тебе?
— Простите, отец Талер, я хотел бы исповедаться.
— Ты ведь недавно исповедовался.
— Да, но я совершил грех.
Отец Талер взглянул на свою трубку и тоном, не терпящим возражения, ответил:
— Не время теперь.
— Пожалуйста, я прошу вас! Я совершил тяжкий грех.
Он потрогал пальцем начинающий зарастать подбородок.
— Что же ты сделал?
— Пожалуйста, отец Талер, разрешите на исповеди.
— А почему не прямо так?
Я молчал. Отец Талер поднес трубку ко рту, затянулся и минуту смотрел на меня.
— Такой ли уж это тяжкий грех?
Я покраснел, но ничего не ответил,
— Ладно, — произнес он с некоторым раздражением, — я слушаю тебя.
Он взглянул с сожалением на свою трубку, положил ее на письменный стол и сел. Я опустился перед ним на колени и рассказал ему обо всем. Он внимательно выслушал меня, задал несколько вопросов, наложил на меня епитимью — прочитать двадцать раз «Отче наш» и двадцать раз «Аве, Мария» — и отпустил грехи.
Затем он поднялся и, не сводя с меня глаз, снова закурил трубку.
— Так из-за этого ты и домогался исповеди?
— Да.
Он пожал плечами, затем внимательно посмотрел на меня, и выражение его лица изменилось.
— А Ганс Вернер сказал, что виноват ты?
— Нет.
— Что же он сказал?
— Он сказал, что упал.
— Так, так! — произнес он, пристально глядя на меня. — Значит, известно об этом только мне, а я связан тайной исповеди!
Он положил трубку на стол.
— Ах ты маленький негодник! — вдруг сказал он с возмущением. — Значит, вот что ты придумал, чтобы облегчить совесть и в то же время избежать наказания!
— Нет, отец Талер! — воскликнул я с жаром. — Нет! Не в этом дело! Я не для того, чтобы избежать наказания! Пусть в школе меня накажут как угодно!
Он удивленно взглянул на меня.
— Ну а для чего же?
— Я не хочу, чтобы узнал отец.
Он потер подбородок большим пальцем.
— Ах, вот оно что! — произнес он уже более спокойно. — Ты так боишься отца?
Он снова сел, взял трубку и несколько минут молча курил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95