И не ждет весны другой!
Знать, судьба пришла,
Ослабели крылышки,
Птички в клетке, у тебя…
(Плачет.) Входит Кисаку.
Кисаку. О, Оноэ-сама!
Оноэ. Ты, Кисаку? Вот не вовремя!
Кисаку. Ждешь кого-нибудь, что ли?
Оноэ. Жду или не жду – дело не твое. Разве можно так, без спроса врываться к людям только потому, что шутам все позволено? Я всегда тебе рада, но сегодня не желаю видеть. Ступай, ступай скорей! (Отворачивается от него.)
Кисаку. Вот так приветствие, нечего сказать. Ну что ж. Чтоб тебя умилостивить, может быть, поболтать с тобою об
Идахати?
Оноэ. Отстань!
Кисаку. Вот горе-то! Ты лучше послушай. Что я сегодня видел в Нихонбаси, если бы ты знала! Было у меня, понимаешь ли, там дело, и сегодня, несмотря на снег, пришлось туда идти. И вот смотрю – у позорного столба… двое! Покушались на любовное самоубийство…
Оноэ поворачивает голову.
Протолкался я вперед, гляжу… Он – парень с обритой головой… Бонза… говорят, пересолил в кутежах, вот и выставили его. Жалко стало… Смотрю, а он бормочет: «Наму Амида бухту, Наму Амида буцу!» Ну, брат, думаю, в таком положении и сам Амида вряд ли тебе поможет! Ха, ха, ха!
Оноэ. Да… Вместо такого позора лучше сразу умереть.
Кисаку. Это уме от судьбы зависит: хочешь умереть, да не умрешь. У нас в Ёсиваре каждый год поди три-четыре любовных самоубийства бывает, и только половина из них кончается смертью. Другая же половина выживает. Выставят их, голубчиков, к позорному столбу в Нихонбаси, а потом к париям переправят. Ни с кем знаться не дозволят. Говорят, живут себе… ничего…
Оноэ. Какой ужас! (Вздрагивает.) Замолчи!
Кисаку. Опять впросак попал! И это тебе не нравится?
Оноэ отворачивается от него.
Ну, Оноэ! Будет тебе! Не сердись. Слышишь?
Оноэ. Надоел!
Кисаку (поет).
Рассердилась! Нет, постой!
Слушай смирно гостя,
Ведь для гостя ты живешь,
Что кукушка – ночью…
Тебе надобно это хорошо знать.
Оноэ. Довольно! Довольно! (Затыкает уши.) Ступай отсюда!
Кисаку. Вот не терпится…
Оноэ. Скорей, скорей!
Кисаку. А что это за звук, а? (Хочет заглянуть в другую комнату.)
Оноэ (удерживает его). Вот привязался…
Кисаку. Там кто-нибудь есть, а?
Оноэ. Есть, есть… Пристал!
Кисаку несколько раз порывается проникнуть в комнату, но Оноэ не пускает его. Наконец он с ворчанием удаляется.
В другое время он всегда позабавит, но сейчас – одна пытка! (Раздвигает перегородки, проходит в комнату, подсаживается к Идахати, пишущему письмо, и что-то шепчет ему. Он утвердительно кивает. Оноэ берет его кинжал и возвращается.) Пора…
Снаружи слышится возглас: «Эй, огня!» Оноэ прячет кинжал и оглядывается.
Темнеет. Сцена поворачивается.
Картина вторая
Чайный домик в Асакуса. С карнизов его кровли свешиваются занавески; у входа – фонарь с надписью «Миятогава»; перед домиком – две скамьи со столиками для посетителей. Посередине сцены – огромное развесистое дерево гинко. Направо – другое дерево. Вдали виднеются постройки храма богини Каннон.
Пять лет спустя. Утро в конце марта. Пария Идахати и лежит под деревом направо и спит. На скамье отдыхает и пьет чай горожанка О-Маса. Около нее нянька О-Томэ с младенцем за плечами; в руках у нее игрушка-вертушка. Левее сидит уличный продавец игрушек Манскэ. Девушка из чайного домика О – Кику стоит поблизости.
О-Маса (глядя на небо). Погодку бы хорошую…
Манскэ. Да! Нужно, что и говорить. Особенно нам: нет погоды – нет и торговли.
О-Кику. Не только вам. И нам тоже… В дождь – у нас хоть шаром покати. Ни одного гостя. Как утро – так каждый раз просим милосердную Каннон: погодку бы…
Манскэ. Вам что! Там, где красотки вроде О-Кумэ да О-Кику, гости всегда будут.
О-Maса. Это он правду говорит. Когда к вам ни приди – всегда полно.
О-Кику. Милосердием Каннон-самы да вашими милостями
кое-как существуем. Манскэ. «Кое-как»! А у самих поди денег и не пересчитать.
Кстати, где же О-Кумэ?
О-Кику. Пошла помолиться.
О-Maса. Надо и мне идти! Зайду на обратном пути еще в храм
Авасима. (Кладет плату за чай.) О-Кику. Покорно благодарим! Манскэ. Я тоже пойду! Послушай, нянюшка! Если будешь так вертеть свою вертушку, до дому не донесешь.
О-Томэ. Вот еще!
О-Маса. Прощайте.
О-Кику. Счастливо.
О-Маса и О-Томэ замечают спящего Идахати.
О-Томэ. Тут кто-то спит.
О-Маса. Правда! Смотри-ка… Ну и молодец!.. В таком людном месте и так сладко спит. Манскэ. Таких здесь сколько хочешь.
О-Томэ. Подойти, что ли?
О-Маса. Не говори глупости! Идем! Скорей!
Скрываются направо. Появляется О-Кумэ, красивая девушка лет семнадцати. Бросает взгляд на Идахати и подходит к дому.
О-Кумэ. Задержалась немного. Поздно уж, да? А, Манскэ-сан! Наторговал сегодня что-нибудь?
Манскэ. Продал одну только игрушку отдыхавшей здесь няньке.
О-Кумэ. Ну, дай бог! Слушай, О-Кику, – он все спит?
О-Кику (кивает головой). Еще не открывали, как уже разлегся. Что с ним? (Смотрит на Идахати.)
Манскэ. Бросьте! Очухается сам.
О-Кику. Как же так? Пред самым носом – торговать мешает. Манскэ. Из шайки этого Дзэнсити, видно. (Оглядывает спящего.)
О-Кумэ. В последнее время каждый день здесь бродит. Смотрит на всех исподлобья. Даже страшно становится.
Манскэ. Ну, ладно! Я его разбужу. (Подходит к Идахати.) Эй, любезный! Не пора ль подниматься, а? Сны, что ль, видишь, раз так крепко спишь? (Трясет его.)
Идахати делает движение, будто хочет встать, потом опять падает на землю.
Послушай! Эй, ты! (Тормошит Идахати.)
Тот наконец приходит в себя и садится. У него совсем иной вид, чем в предыдущей картине: наружность преступника. На шее большой шрам.
Идахати (протирает глаза). Только было заснул – и разбудили… Принесла нелегкая!
Манскэ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11