Сначала она ощутила его в голове, потом в шее, руках, груди, потом… Значит, он знал, как ей трудно ему противиться, значит, он взял верх. Ну и что?
Она не могла понять, кто сделал движение, от которого их тела соединились воедино, – он или она. Когда-нибудь она спросит его об этом. Когда-нибудь она посадит свои эмоции под замок и сможет изучить его реакции. Когда-нибудь.
Он запустил пальцы в ее волосы, крепко прижал ее к себе – так, что она не могла шевельнуться.
Она и не пыталась сопротивляться.
Что-то было сказано о благодарности, о любви к родственникам…
Она подумает об этом завтра.
Его пальцы уже оставили ее волосы и теперь расстегивали пуговицы блузки, тянулись к застежке бюстгальтера.
Кастрюлька с рисом снова закипела. Грейндж дотянулся до плиты и выключил конфорку. Прежде чем она успела осознать, что произошло, его руки уже вернулись к прерванному занятию.
Она забыла сказать… Забыла сказать, что еще не почистила кальмара.
Потом.
Он вел ее из кухни – не в светлую гостиную, а в полумрак спальни. Она прижималась к нему, спотыкаясь, когда переплетались их ноги. Ее бюстгальтер и блузка потерялись по дороге – остались в кухне или в холле.
Почему ей не холодно? Грейндж оставил открытой одну из секций застекленного потолка, и по спальне гулял морской ветерок. О, понятно, почему – он сжимал в руках ее груди и согревал их своим дыханием.
Она почувствовала прикосновение языка к уже затвердевшему соску, подалась к нему навстречу. Потом он мягко сжал ее грудь зубами.
В животе у нее что-то сжалось, сладко заныло. Все ее живое и горячее тело было готово к любви.
Грейндж не стал говорить, что каждый раз, когда они собираются обедать, мешает одно и то же, хотя, наверное, надо было сказать что-нибудь в этом роде, легкомысленным тоном. Тогда она засмеялась бы и тоже ответила бы шуткой, а потом уже можно было бы не говорить ни о чем, кроме риса и кальмара.
Но он не ожидал, даже не смел мечтать, что увидит ее на этой неделе. Она приехала, и он не мог не говорить о том, как много она для него значит.
Несмотря на блаженную усталость, которая владела всем его телом, он помог Сирене с обедом и даже собрал грязную посуду и отнес ее в раковину. Теперь они лежали на диване, и Грейндж изо всех сил старался не смотреть на ноги Сирены, торчавшие из-под его рубашки. Это была та самая рубашка, в которой он сегодня ходил на работу.
– Я так хотел сказать тебе «спасибо».
Сирена пошевелилась и крепче прижалась к его боку.
– Ты уже сказал. А цветы ты купил тоже в знак благодарности?
Цветы он купил просто потому, что хотел сделать ей приятное.
– Может быть. Отчасти. Я звонил дяде Гэлламу вчера вечером. Разве он тебе не сказал?
– Нет, не сказал.
Грейндж удивился, хотя дядя Гэллам никогда не отличался особой интуицией и мог даже не подозревать о том, что у них что-то неладно. Но тетя Герти должна была это знать. Наверное, она велела мужу помалкивать.
– Дядя Гэллам помолодел лет на десять, – сказал он. – До сих пор все его планы были всего лишь туманной мечтой, а он слишком практичен от природы, чтобы увлечься тем, что нельзя потрогать руками. Но мысль, что им придется выбирать между его делом и делом жены, оказалась для него настоящим ударом. Я в первый раз в жизни видел чуть не плачущего дядю Гэллама.
– Я знаю. Мне говорила тетя Герти.
– Правда? – Сирена не ответила, и он продолжал: – Вот за что я хотел тебя поблагодарить. Если бы не твое предложение, им стало бы незачем жить, по крайней мере некоторое время.
– Но… я не понимаю. Ты же не хотел, чтобы я дала им деньги.
Он тяжело вздохнул и пробормотал:
– Не хотел. Знаешь, я-то с самого начала знал, во сколько обойдутся их начинания, но не хотел совать нос не в свое дело. Нет, – поправился он, решив быть честным до конца, – не потому. А потому, что не хотел оказаться тем человеком, который нанесет им смертельный удар.
– Ты боялся?
– Да, боялся. Я боюсь всего, что может причинить им боль.
– Это замечательно, – прошептала Сирена. Она погладила его по груди, и в этом прикосновении он ощутил не чувственность, а нежность и понимание. Он сжал ее руку.
– Замечательно? Ничего замечательного тут нет. Это просто трусость. Я помню, как мне было больно в тот вечер, как я был готов на что угодно, лишь бы стереть с его лица это выражение обреченности. Конечно, всегда существует возможность занять денег, но мой дядя ни разу в жизни не влезал в долги. Начинать в пятьдесят девять не так-то просто.
– Да, это не для него.
– И тогда… – Почему было так трудно это произнести? Но он хотел найти слова, хотел, чтобы она знала. – И тогда ты предложила выход и вернула им мечту. Спасибо.
Она отодвинулась, чтобы увидеть его лицо. Он чувствовал гипнотизирующий призыв ее глаз и не знал, что ему делать – сопротивляться или подчиниться.
– Спасибо? – повторила она. – Но тогда ты говорил другое.
– Я знаю. У меня были опасения, серьезные опасения, что они увязнут в делах как раз тогда, когда им надо подумать об отдыхе, освободиться от ответственности. И я до сих пор боюсь. Но… – Он ничего не мог с собой поделать. Было просто необходимо тут же поцеловать ее. – Но они хотят именно этого – жить полной жизнью, работать. И ты дала им такую возможность.
Ее глаза округлились от удивления.
– Значит, ты считаешь, что я поступила правильно?
– Я сам не знаю, – признался он. – Если честно, то у меня и сейчас сосет под ложечкой, когда я думаю, в какую авантюру они ввязались, какую жертву ты приносишь.
– Жертву?
– Продаешь вещи, как ты только что сделала.
Внезапно у нее задрожали губы, но она сразу же овладела собой и улыбнулась Грейнджу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65