Единственное помещение в похоронном бюро, где есть окна и двери, которые связывают с улицей и цивилизацией, это вестибюль, но он находится в пятидесяти метрах от места, где мы находимся. Амадор был чемпионом по бегу, а у меня возникают проблемы, даже если я пытаюсь обогнать бабушку по дороге в туалет. Во время работы мы включаем кондиционер, а мертвым и их родственникам больше подходит искусственное освещение, поэтому нам не нужны балконы, через которые проникают лучи света и с которых мы с шефом могли бы спрыгнуть в случае, если нас будут преследовать.
Эта работа явно вредна для моего здоровья.
– Не знаю, о чем ты говоришь… – вру я, понижая голос и опуская глаза. Я пытаюсь придать лицу выражение невинности и чистоты, но боюсь, ничего не выходит.
– Я о слоне, золотом слоне, – объясняет он мне с полуулыбкой, пряча любопытство в глубине горящих глаз. – Вчера мы похоронили старика, но на нем его не было. Моя мать хотела, чтобы была золотая цепочка со слоном. Она говорит, что эти животные приносят удачу. Этот слон остался здесь? Если его здесь нет, мне придется сказать брату Антонио, чтобы он зашел в госпиталь.
– А, слон! Боже, конечно! – Я чувствую пульсацию крови в висках, она начинает ровнее бежать по расширенным сосудам, сдавливающим мне горло еще две секунды назад. – Слон, конечно!
У дона Хоакинико на шее была золотая медаль с рельефным изображением слона; на обратной стороне была надпись, сообщавшая, что этот Слон Удачи – амулет Международного общества магии, который гарантирует, что его владельцу будет сопутствовать удача. Медаль была величиной с собачью галету, и ее сняли еще в больнице. Слон лежал в сумке вместе с одеждой, которую семья еще не забрала, потому что я забыла им о ней сообщить.
– Нет, не надо посылать твоего брата Антонио в больницу. Нет необходимости. Слон в сумке. Я все упаковала и хотела послать вам сегодня с посыльным. Еще там его обувь, шнурок, который был завязан на его запястье, искусственная челюсть с пятью золотыми зубами… нет, челюсть мы ему вставили, – уточняю я гнусавым голосом, – и надели на руку часы. Ты знаешь, мы не смогли вынуть из рук трость, ни мой шеф, ни я.
– Я знаю, мы заметили. Он хотел, чтобы его похоронили с ней, и мы доставили ему это удовольствие, а значит, он не станет бродить по ночам по дому и не нашлет мор на наше племя. Между прочим, трость была серебряная, ручная работа. Знаешь, в молодости мой отец работал по серебру, можно сказать, у него были золотые руки. Много лет назад он сам сделал эту трость ради развлечения.
– А…
– Еще мы положили с ним фотографию короля, потому что он всегда повторял, что, если умрет, с ним должны быть трость, шляпа и фотография короля. Мой отец был настоящим монархистом, – объясняет мне Амадор, следуя за мной, пока я ищу сумку. – Он вставил фото в рамку и повесил над кроватью рядом с гравюрой, изображающей Христа. Мы уложили это фото с ним в гроб. Маленький снимок, такие раздают в школе. На нем у короля очень внушительное лицо. Мой отец был уверен, что король лично назначил ему пенсию и употребил свое влияние, чтобы мне вручили серебряную медаль на Олимпиаде. Обо мне писали все газеты, а мне даже не пришлось никого убивать. Не было никакой возможности его убедить, что выигранные медали я заработал своим потом, из кожи вон лез, если можно так выразиться, без помощи Бога или его легальных представителей здесь на земле. Королей или священников…
– Знаешь, король уже не наместник Бога на земле. Так было много лет назад, – объясняю я ему. – Теперь никто не берет на себя такую роль.
– Ладно, как скажешь, детка.
Амадор говорит совсем не как цыган, он не растягивает гласные и не использует неизвестные мне выражения, но, без сомнения, он настоящий цыган. Слушая его речь с мягким андалусским акцентом, я постепенно успокаиваюсь. Я спрашиваю себя, смотрит ли он сейчас на мой зад, хотя вряд ли он сможет разглядеть меня в этом халате, заляпанном косметикой. Я начинаю ощущать его взгляды: как будто у меня что-то жжет в затылке. Каждый шаг очень труден для моих ног.
– Ты что, меня боишься? – Мы останавливаемся, он меня обходит, смотрит мне прямо в глаза и придвигается все ближе, пока мой нос почти не соприкасается с его. – Я же тебя не съем, цветочек!
Порой я сама не знаю, что говорю, особенно если подвергаюсь такой психологической атаке. И я отвечаю с невозмутимым видом:
– А я бы как раз этого хотела, моя прелесть!
Глава 12
Тете Мари подошла бы предупреждающая этикетка, какие наклеивают на флаконы с лекарствами: «Держать в месте, недоступном для детей». Я знаю, что мою племянницу тоже не назовешь милым созданием, но уж что есть, то есть. Паула любит людей так же, как муха ежедневный душ. Она открывает рот лишь тогда, когда нужно попросить, скажем, свежей воды, у нее обличающий взгляд, который любого заставит испытывать чувство вины за все плохое, что человек сделал в жизни, и даже за то, что не совершал, а только собирался. Любой начинает грустить, только взглянув на нее, и вряд ли возможно узнать ее мысли, даже если при помощи мощной пилы, сверла или чувствительного зонда проникнуть в ее голову.
– Что ты сделала тетушке Мари? – спрашиваю я ее в очередной раз. Я уверена: что бы она ни учинила над тетей, это не может быть достаточно злобным, агрессивным и унизительным, как та заслуживает, но я чувствую, что обязана задать ей этот вопрос. Я также знаю, что всем когда-то приходится взрослеть, стареть, умирать и представлять годовую декларацию в финансовую инспекцию, что есть вещи, которые приходится делать вопреки желанию, и я не могу действовать абсолютно свободно, как мне бы хотелось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53