Наклонившись к Баско, я с ним поделился.
– Ты помнишь, – прошептал я, – то, что нам рассказывала Жанни. Ты знаешь, этот месье во фраке – ее отец, приходивший к ней!
– Это было бы странно.
Странно, да, это было бы почти чудом. Но разве все в этой необычной весне не предвещало чуда? Конечно, я знал этот легкий путь, книгу, сокрытую в моей душе, которая вела меня к тому, чтобы продолжить или сотворить очередную историю; итак, я повторял себе: "Это сказка" – и улыбался этой сказке, но тайный свет предчувствия уже проник в меня.
В это время иллюзионист занимался своей наукой… Он превращал воду в вино, ловко прятал карты и вытаскивал их из рукава Баско.
– В этом нет никакого колдовства, мои юные друзья. Ваш высокочтимый учитель, человек науки (и он вновь кланялся), хорошо знает, как и всякий другой, что колдовства нет.
Тщедушный, точный – можно сказать, автомат, – он переставал говорить, только чтобы улыбнуться, и бросались в глаза странно двигающиеся над мелкими зубами тонкие блестящие усики на его покрытом красными пятнами, с глазами навыкате лице.
Мне кажется, что аудитория была настороже. Иногда шепоток, шушуканье, смущенный смех нарушали тишину.
Мы вытягивали шеи, чтобы ухватить на лету тайну его трюков.
– Вот видите. Нет ничего проще. Я повторяю… Вы поняли на этот раз?
Но и в этот раз мы ничего не увидели и остались немного уязвленными. И только в конце представления мы по-настоящему расслабились, когда из пустой коробки, прикрываемой черной тканью, он вытащил шляпу, тарелку, двух голубок и даже драже, которое тут же разошлось между нами. И вот по знаку учителя мы дружно зааплодировали, потом не торопясь покинули зал.
Туман уже начал рассеиваться, и мы могли увидеть если не точно который час, то хотя бы циферблат на колокольне. Тут и там, сквозь голубоватые разрывы в тумане, лучики солнца, чуть касаясь, намечали очертания дерева или дома – день обещал быть прекрасным. На мгновение наш учитель, казалось, в чем-то засомневался: он посмотрел на часы, которые он носил в жилетном кармашке над огромным животом и которые вытаскивал быстрым жестом, при этом вздыхая.
– Ладно, – сказал он наконец, – я не хочу вас томить. Сегодня праздник: возвращайтесь домой и будьте умниками!
С радостными криками "Спасибо, мсье!" весь класс разбежался.
– Мы пойдем туда? – спросил я у Баско.
– Куда туда?
– В пустыню.
Но Баско должен был обедать с дядей Ружо. И потом что там смотреть в пустыне? Ведь точно Жан-Клод останется у себя дома.
– Не фантазируй относительно отца, – сказал мой товарищ уходя. – Все это, старик, только в книжках бывает.
– Да, – сказал я, – я это знаю.
И все-таки, если бы Провидение до конца дня…
Природа еще хранила влажность после тумана, линии стали четче, редкой нежности цвета; можно сказать – свежесть первого дня мира. Ребенок, пробирающийся через кусты и боящийся загубить молодую травку на тропинке (она кажется родившейся из ночи). Иногда, падая с ветки, капля воды бежит по его затылку; эта ласка и ожидаема и желанна, но всегда внезапна. Ни ветерка, ни шума, тишину нарушает только доносящаяся из зарослей торопливая песенка птицы.
Утро подходило к концу, когда передо мной зажурчал ручеек, что на краю нашей пустыни. Никого за оградой, но дверь дома была приоткрыта.
Я подкрался, готовый при первом же звуке голосов убежать. Все оставалось мирным. Еще несколько шагов, я увидел в сумерках комнаты сидящую на скамейке Жанни в ее праздничном платье. Она почувствовала мое присутствие и повернула ко мне голову.
– А! – сказала она. – Вот и ты… Потом когда я оказался совсем рядом:
– Ты видишь, я одна…
Я думал увидеть ее рыдающей, измученной: но, напротив, никогда еще ее голос не казался мне таким спокойным, настолько, что на мгновение мне показалось, что Жан-Клод приходил уже. Я ее об этом спросил.
Она удивленно ответила:
– Да нет… О! Я даже не надеялась на это. Ты его смог вчера увидеть?
– Да, вернее…
Вернее, я не смог с ним поговорить, а Баско… Я поведал ей то, что рассказал мне мой товарищ. Она слушала меня опустив глаза и иногда говорила "Да… Да" немного приглушенно, но спокойно. Когда я закончил, она какое-то время сидела молча, легонько подталкивая ногой к камину соломинку. А я, стоя перед ней, не знал, что делать; мой взгляд переходил с пепла в очаге к этому маленькому шраму под крылом носа, к этой тонкой белесой линии, которая, казалось, внезапно запала и жила своей отдельной жизнью.
– Я погибла, – сказала Жанни.
Она сказала это так открыто, как очевидную истину, с которой ничего не поделаешь; никакая, самая трогательная жалоба не волновала меня так раньше. Потом, как бы вспомнив, что я рядом, она продолжила:
– Ты не можешь знать.
Но добавила покорно, почти легко:
– После всего, быть может, и ты тоже, и все вокруг… Нет, замолчи, этого не нужно.
Она взяла меня за руку:
– Садись, – сказала она. – Останься на чуть-чуть. Ты знаешь: ждать, ждать… И теперь, когда я больше не жду, я очень странно себя чувствую, я опустошена.
Небо наконец-то расчистилось. Мы повернулись спиной к выгону; я догадывался, что за мной, в прямоугольнике двери, огромное поле света, и даже воздух в нашей комнате дрожал от этого. Жанни сидела немного ссутулившись; я слышал легкий вздох, сдерживаемый, почти невесомый, потом более глубокий, иногда руки девушки судорожно вцеплялись в мою. Это тепло, проникающее в меня, идущее как от этих рук, так и от всего юного создания: нежность или неловкость, – я хотел чувствовать его еще долго. Украдкой поглядывая на Жанни, я заметил, что она плачет. Плачет без звука, не двигаясь – сознавала ли она сама это?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28