– Никогда ведь не знаешь…
Мы вторглись в мир, который до сих пор игнорировали, мир, где у радости и страха одно лицо, мир жестокий и обнаженный.
Ленивый полуденный звон колокола докатился из деревни и упал на лес. Деревья, луга – все в великолепной тишине было оглушено палящим солнцем, и только от ручейка до нас едва-едва доходила прохлада.
– Вот она.
Жанни закрыла дверь и положила под нее ключ. Казалось, она была ослеплена этим светом; прикрывая глаза от солнца, она направилась к ручейку. Мы хотели убежать, но она нас уже заметила. Мы подумали, что она тут же вернется в дом, но она подошла к нам.
– Вы были там?
Ее опухшие красные глаза моргали; и этот шрам около носа, вдруг ставший глубже и белее, – то-то радости матери Ришара!
Мы не знали, что говорить. Она переспросила:
– Вы давно сюда пришли?
– Какое-то время назад, – ответил Баско, сделав руками неопределенный жест.
– А!
Она пыталась угадать, что мы могли увидеть. И вдруг:
– Скажите, я могу попросить вас об одной вещи?.. Не приходите сюда на каникулах. Вы можете это сделать?
Обращалась она к нам с таким доверием, что мне захотелось все ей рассказать: и о нашей прогулке, о засаде, и о том, что мы слышали, сказать ей, что она может на меня положиться. Но от моего благого порыва не осталось ничего после гримасы моего товарища, который, сплюнув в воду, ответил:
– Если вы так хотите.
Она улыбнулась нам и прошептала:
– Спасибо.
Чуть позже, когда мы уходили в деревню, обернувшись на изгибе дороги, мы увидели, как Жанни, смочив в ручье платок, подносила его к глазам. Она перехватила наш взгляд, но и не попыталась обмануть нас, еще более беспомощная и оробевшая, чем в самые трудные минуты того утра.
IV
По улице к водопою вели лошадь; цокот ее копыт вторгся в мой полусон. Выскользнув из кровати, я открыл ставни; был еще не рассвет, но самое светлое время ночи; уже не ночь – скорее, странный день не в свое время суток, лунный день, голубой и хрустальный: крыши, деревья, лошадь у источника видны были четко и почти столь же ясно, как при солнечном свете. Ришар, стоявший на другой стороне улицы рядом с лошадью, обернулся на стук ставен и помахал мне рукой:
– Можешь не спешить. Мы еще не уезжаем.
– Вы меня подождете?
– Ну конечно. Оденься потеплей.
Мы говорили шепотом, но казалось, что наши слова слышны и в самых отдаленных домах деревни. Пока я в спешке одевался, до меня доносилось тяжелое фырканье лошади, то, как она с шумом пила холодную воду, и даже малейшее движение – дрожь, которая изредка пробегала по ее спине и заставляла хлестать хвостом по крупу. Лошадь ушла; и вновь воцарилась тишина, которую только подчеркивало монотонное журчание родника.
На цыпочках я спустился на кухню, где спала моя бабушка.
– Не забудь накидку, – прошептал сонный голос. На улице было свежо; один только вид пустынных окрестностей, застывших в лунном свете, на мгновение заставил меня пожалеть о нежном тепле постели. Звезд не было видно, огромная серебристая луна выглядела заблудившейся посередине неба.
Когда я подошел к дому Ришара, все уже было готово: лошадь запряжена, а на повозке лежало майское дерево – молодой тополь, ветки которого покоились на вязанках соломы. Это был первый день месяца, день, в который каждый год призывники высаживают дерево перед домом девушек своего возраста, родившихся в том же году. Происходит это ночью, а потом ребята возвращаются, чтобы исполнить утреннюю серенаду: дверь приоткрывается, девушка слушает пение, затем все целуются и садятся вокруг стола, на котором между кофейником и графинчиком водки ставится пирог, испеченный руками той, которую чествуют… В этом году мы чествовали Жанни, но по настоящей дороге – единственной, по которой могла проехать повозка, – до Морона было ой как далеко! Только три парня, считая Ришара, были готовы ехать на ферму сажать «май» и петь серенаду; затем они собирались присоединиться к своим друзьям, чтобы поприветствовать и других девушек.
– Выпей чашку кофе, – обращаясь ко мне, сказал Ришар. – Это тебя разбудит.
Мне совсем не хотелось спать. Но было приятно, как и каждому из призывников, сжимать обжигающий пальцы стаканчик, медленно помешивая в нем ложечкой, затем потихоньку дуть на кофе и осторожно делать глоток – это был ритуал, почти сообщничество, в котором я участвовал в первый раз. И один из них, поправив мне ворот накидки, произнес:
– Сегодняшних призывников набирают такими юными!
Выпив кофе, мы влезли на повозку и устроились на доске – ее на манер лавки положили на боковины. Мне кажется, я снова вижу нас: справа от меня Ришар держит вожжи, а один из моих соседей слева – рожок; третий юноша положил свою скрипку за собой, на подстилку. И я снова вижу двор вокруг нас и липу, недвижно стоящую в голубоватом освещении. Даже тот воздух, будораживший меня не меньше, чем недавние обжигающие глотки, юный, непонятный, упругий как лунный свет, – я его не забыл. В тот момент, когда наша повозка тронулась, открылось окно в доме, мать Ришара, придерживая на груди большую белую шаль, крикнула резко и взволнованно:
– Не выставь себя дураком!
– Хорошо, мама, – мирно сказал Ришар. – Ложись спать. Все еще спят.
– Гм! Да и вообще, – добавил один из его друзей, – «май» раз в жизни сажают!
Мы ехали сажать майское дерево. Было воскресенье, следующее воскресенье после Пасхи; а через день, приехав из одиннадцати деревень кантона, призывники должны были пройти в нашей мэрии призывную комиссию. Два дня праздника, шумного, роскошного праздника, герои которого будут тешить себя воспоминаниями до старости. Еще вчера они были подростками, а вот уже сегодня они – мужчины;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28