Проку от этой земли все равно ни на грош. Что она есть, что ее нет. – Он снова глотнул, на этот раз прямо из горлышка.
– А чего вы хотите от меня? – спросил Мэтью.
– Видишь ли, там, за дорогой, земли не больше, чем на огород. И я, пожалуй, хотел бы, чтоб ты работал со мной и с Эндрю вот здесь, на ферме. Столько, сколько сумеешь, конечно. А потом получал бы какую-то долю от урожая.
– Короче, сколько именно времени я должен на вас работать? Отец неопределенно пожал плечами:
– Ну… если подыщешь себе еще что-нибудь – то поменьше, а если будешь свободен – побольше.
Это было настолько разумно, что даже Мэтью не смог ничего возразить.
– Но почему?
– Ты хочешь сказать, почему я даю тебе землю, хотя хотел видеть Эмми за Саймоном Фентоном?
– Он слишком стар для нее, – перебил Мэтью. – Почти такой же старик, как вы.
Отец глянул на него искоса, и на секунду возникла опасность, что он взорвется, словно горшок, который чересчур плотно закрыли крышкой. Мэтью спокойно наблюдал за ним, но Эммелина не могла больше терпеть все это. Встав, она повернулась спиной к мужчинам и посмотрела на спящую мать.
В ее углу комнаты царствовала тишина. Качалку окружал полумрак: мать сидела, удобно откинув голову, лицо разгладилось, дышало покоем. И Эммелину вдруг захлестнула волна любви. Такого прилива чувств к матери она не испытывала давным-давно, может быть, даже со времени отъезда в Лоуэлл. Стоя возле качалки, она внимательно вглядывалась в бесконечно родное лицо, но неожиданно любовь смыло откуда-то накатившейся жестокой яростью. Мгновение – и ярость прошла, оставив ее обессиленной, едва державшейся на ногах.
Перед глазами все плыло, ноги подкашивались – она опустилась на пол. Заплакала, спрятав лицо в складках свешивающейся с качалки материнской юбки. Не просыпаясь, мать шевельнула рукой и положила ее на голову Эммелины. Рука оказалась почти невесомой, и Эммелину невольно пробрала дрожь.
Двое мужчин между тем спокойно беседовали. Было понятно, что они как-то достигли согласия, хотя на чем оно выстроилось, Эммелина не знала, да и сейчас не вникала в их разговор. Ее целиком поглотило ужасное чувство горя. И это горе не имело к ним отношения, касалось только ее и матери, тех уз, что связывали их когда-то. В те давние времена ей делалось хорошо и спокойно от одной только мысли: мама все понимает. Потом она выучилась обходиться без этого понимания. Ждать его сейчас было бы так же безнадежно, как искать утешения у тени, которую отбрасываешь, когда идешь по дороге, освещенной послеполуденным солнцем.
Ах, если б рука, лежащая у нее на голове, была чуть тяжелее! Тогда она, словно пресс, вытеснила бы разрывающую череп страшную боль. До того как мать превратилась в почти бесплотную тень, ее уверенность в том, что Мэтью – прекрасный молодой человек, легко перевесила бы все мрачные прогнозы отца. Но теперь, чтоб поверить в хорошее, необходимо и что-то другое. А она так устала.
Собравшись с силами, Эммелина подошла к Мэтью. Он рассматривал наскоро нарисованный отцом план расположенного за дорогой участка. Этот участок начинался с тропы, сразу за слюдяным камнем, бывшим уже за пределами земли Мошера, а дальше тянулся примерно на сто пятьдесят ярдов. Почти всюду он был таким узким, что ставить дом было опасно: он оказался бы слишком близко к воде. Но в одном месте, примерно в двадцати ярдах от дома Мошеров, дорога делала изгиб, образуя площадку, не только достаточную, но даже и вдвое большую, чем нужно для застройки.
Решено было, что отец оформит передачу земли Мэтью и тот немедленно приступит к закупке требующихся материалов. Он утверждал, что, как только фундамент просохнет, за несколько недель настелет пол, поставит стены и положит крышу. Как только это будет сделано, они с Эммелиной поженятся, въедут и прямо на месте доделают все, что останется.
– Да, ничего не скажешь, лихо, – проговорил отец, услышав о таком проекте.
Через минуту Генри Мошер опустил голову на стол и почти сразу захрапел, а Мэтью, взяв листок с планом, принялся рисовать на нем дом, островерхий, с чердачным окошком. Рисунок был аккуратным и четким, и просто не верилось, что рука рисовальщика не способна написать даже буквы, составляющие собственное имя. Закончив рисунок, Мэтью перевернул листок и принялся изображать, как будет выглядеть дом внутри.
А Эммелина закрыла глаза и, как в полусне, увидела уже построенный и выкрашенный белой краской дом. Двое детей играли неподалеку. И вдруг один из них, сорвавшись с места, побежал к пруду. «Остановись!» – закричала она, но ребенок не слышал. Она открыла заплаканные глаза и сказала:
– Необходимо поставить забор.
– Забор?
– Позже, конечно. – Реальность начала отделяться от сна, но слезы текли, не переставая.
– Что с тобой? – спросил ее Мэтью.
– Ничего. Просто голова болит.
Он опустил перо в чернильницу:
– Пойдем выйдем на улицу.
Стояла теплая, ясная июньская ночь. Они прошли по дороге до места, на котором решено было строить. Кусты черной смородины росли на обочине, но деревьев было немного, расчистить площадку будет нетрудно. В свете луны и мерцающих звезд, усыпавших все небо, хорошо виден был дальний берег пруда – силуэты деревьев, лесопилка, поднимающиеся порой выше ее штабеля досок… А совсем рядом поблескивал слюдяной камень. Все это было каким-то сказочным. И хотя она чувствовала и прелесть ночи, и радость оттого, что Мэтью рядом, казалось, на самом деле ничего нет, а она это просто выдумала, глядя на беспрерывно работающий станок одной из лоуэллских фабрик.
– Почему ты решил жениться на мне?
– А разве, как правило, люди не женятся?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107