Стараясь держать себя в руках, он вдыхал ее пьянящий аромат – ее духи уже однажды ударили ему в голову.Ее волосы были по-прежнему влажны, как и ее длинная белая рубашка. Для него белый цвет был цветом смерти и траура, в который облачались разве что на похороны; для нее же он символизировал непорочность и чистоту, будучи цветом подвенечного наряда. Но Алекс не видел в этом большой разницы. Если мужчина не разбудил в женщине страсть, не научил ее чувственным восторгам и радостям плоти, то разве можно называть такую женщину живой? Для него она была скорее бледной тенью, лишенной жизненных соков.Он не мог допустить, чтобы драгоценная женственность Эммы осталась без вознаграждения. Но он не торопился срывать с нее белое одеяние, предпочитая медленно вести ее тропой чувственного наслаждения… Потому поцелуй его был нежен и сдержан; он надолго задержался на ее губах, прежде чем начать осыпать поцелуями все лицо. Но и тут он не давал волю страсти, а лишь пробовал губами ее виски, веки, шелковые колечки волос, сопровождая все это нежным шепотом; только потом он опять вспомнил про ее рот и уже не отрывался от него, пока не понял, что его возбуждение передалось и ей.Она запустила пальцы ему в волосы и стала отвечать на его поцелуи с пламенным воодушевлением. Он пустил свой язык к ней в рот, усилив интимность происходящего, и она не воспротивилась. Когда он ненадолго отстранился, чтобы окончательно раздеться и накрыться простыней, она возмущенно запротестовала. Ему потребовалась вся сила воли, чтобы не наброситься на нее, не напугать своим нетерпением.Она не шевелилась, а только дрожала, когда он расстегивал ей пуговицы. Продолжая свои неторопливые ласки, он обнажил ее нежную грудь и взял губами набрякший сосок. «Сикандер»… – нежно простонала она и изогнулась всем телом, подставляя ему грудь. От ее готовности томление во всем его теле превратилось в боль.«Не торопись! Смотри не спугни ее своим желанием!» В нем кипела внутренняя борьба: как же ему хотелось разорвать ее рубашку и полностью насладиться ее телом! Только ее неопытность заставляла его сдерживаться. А ведь он хотел ее так, как никогда прежде не хотел ни одну женщину… Она превзошла всех своих предшественниц, превратив его в трепетного раба.Прежде он тоже неизменно стремился доставить наслаждение партнерше, но порой похоть брала верх и он давал ей волю, не дождавшись от женщины полной готовности. При этом он гордился своей внимательностью и всегда компенсировал свое первоначальное нетерпение. Но сейчас… Сейчас он хотел проделать все безупречно, потому что в его объятиях очутилась сама мисс Уайтфилд, с которой все это происходило впервые.С собственным удовлетворением можно было и потерпеть. Он не получил бы и половины удовольствия, если бы не доставил удовольствие ей; впрочем, ему ли было не знать, каким болезненным может быть для женщины первый раз… Он долго не отрывался от ее сосков, заставляя ее стонать и вздрагивать от вожделения. Вот когда – только тогда! – он приподнял край ее рубашки и принялся ласкать сердцевину ее женского естества.От первого прикосновения она ахнула. Он умирал от желания поцеловать ее там, пустить в ход язык, не ограничиваясь пальцами. Однако она была еще слишком неопытна для подобной ласки: достаточно было вспомнить, как ее потрясла роспись потолка в павильоне любви у Сайяджи.Неожиданно Эмма сжала ноги – пальцы Кингстона забрались слишком глубоко, где все подтверждало ее готовность к любви. Внезапный приступ робости не мог скрыть очевидного: она была влажна и распалена, и ему пришлось замереть, чтобы волна возбуждения не лишила его раньше срока просившегося наружу семени.– Эмма… – зашептал он ей в волосы. – Успокойся. Не сжимай ноги. Я не сделаю тебе больно, обещаю.– Но, Сикандер… подожди.Его рука оставалась в шелковом плену ее ног. Он послушно ждал, очень надеясь, что не получит отказа теперь, когда все так далеко зашло. И тут он почувствовал, что и ее рука тянется к нему, выказывает бесстыдную требовательность, отважно исследует его тело. Когда она нашла то, что бессознательно искала, он напрягся, застонал и едва сдержал свою страсть, представив, будто окунается в ледяную воду; воображаемая холодная ванна умерила его пыл.– Прости. Я не делаю тебе больно, когда так трогаю?В этом была вся Эмма: задавать вопросы в такой момент! С другой стороны, он знал заранее, что все так и будет. Как бы ей не вздумалось предложить сейчас дискуссию о методах совокупления всех живых тварей!– Нет, Эмма. Мне не больно. То есть это не боль в общепринятом понимании. Но если ты будешь продолжать… Только не гладь!Его бросило в жар. Он схватил ее руку и отвел в сторону.– Но… Разве тебе не нравится мое прикосновение?– Нравится. Слишком нравится!– Вот видишь! – Она тихонько засмеялась – восхитительное проявление женской власти и торжества. – Значит, придется повторить. Не одному же тебе заниматься ласками, Сикандер!Она вырвала у него руку и дотронулась до его правого соска:– Что ты чувствуешь, когда я трогаю вот здесь? Он едва не соскочил с тюфяка.– Прекрати, Эмма! – прошипел он. – Здесь главный я, а не ты. Я-то думал, ты ничего не знаешь о плотских усладах…– Не знаю, – прошептала она без всякого раскаяния, широко раскрыв глаза. – Потому и стараюсь научиться. Раз уж мы собираемся это делать, я хочу все делать правильно.Он не верил происходящему. Он и помыслить не мог, что неопытная старая дева по имени Эмма окажется такой. Одновременно он испытал потрясение. Эта женщина не только его возбуждала, но и поражала так, как до нее не поражала ни одна другая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119