они имели решающий голос и голосовали сами за себя.
Не успели плотники взяться за топоры, как все соседи покатились со смеху, и первым мой сосед Дайвзnote 1. Веранда на север! Зимняя веранда! Уж не собрался ли он зимою, в полночь, наблюдать северное сияние? Надо думать, запасся впрок муфтами и меховыми рукавицами.
Это было в марте — месяце под знаком Льва. Не забылись еще посиневшие носы плотников — и то, как они посмеивались над неопытностью горожанина, который вздумал построить свою единственную веранду на северной стороне дома. Однако марту не длиться вечно: терпение — и приходит август. И вот тогда, в прохладном элизиуме моих северных покоев, я — Лазарь на лоне Авраама — бросаю вниз сострадающий взгляд на беднягу Дайвза, терзаемого в чистилище своей южной веранды.
Но даже в декабре моя северная веранда не теряет для меня своей притягательности: пускай там гуляют пронизывающие сквозняки и северный ветер, будто мельник, просеивает снег в тончайшую муку — все же я вновь и вновь, с заиндевелой бородой, меряю шагами из конца в конец свою скользкую палубу, обходя с наветренной стороны мыс Горн.
Равно и летом, когда подолгу сидишь здесь, всматриваясь в даль, как всматривался некогда король Кнут, часто вспоминается море — и волнами пшеницы на вздымающихся буграх, и рябью травы, бегущей к низкой веранде, словно к берегу, в то время как зрелый пух одуванчиков взметывается вверх, подобно брызгам; и пурпур гор так похож на пурпур валов, когда мирный августовский полдень покоится недвижимо на простирающихся внизу лугах — точь-в-точь штиль на экваторе; но еще и сама необозримость, пустынность местности прямо наводит на мысль о безмолвных океанских просторах, и сходство это так велико, что при первом же взгляде на диковинный дом, высящийся над деревьями, невольно представляется неведомое парусное судно, вдруг явившееся у варварских берегов.
И тогда в памяти моей встает еще одно сухопутное путешествие — путешествие в страну фей. Путешествовал я наяву, но, если вдуматься, история эта столь же достойна внимания, как если бы была вымыслом.
Однажды я заметил с веранды непонятный предмет, загадочным образом ютящийся в нагрудном кармане пурпурного одеяния горы на северо-западе — в укромной впадине или расселине; впрочем, сказать с уверенностью, находился он на склоне одной горы или же на самой верхушке другой, было нельзя; смотришь прямо на голубую вершину — и она словно беседует с тобой через головы соседних гор и без обиняков говорит тебе: хотя она, голубая вершина, и стоит в окружении прочих, она не чета им — боже упаси! — и следует помнить (а, надо признать, основания на то имеются) о ее превосходстве на целую дюжину локтей над остальными; за вершиною этой горные цепи выступают двойной колонной, будто военный отряд, и так теснятся и громоздятся друг на друга своими неправильными изгибами и зубцами, что при взгляде с веранды та или иная из ближайших гор, менее высоких, при определенных атмосферных условиях совершенно сливается с отдаленными, и тогда предмет, едва различимый на верхушке ближней горы, кажется помещенным на склоне дальней. Такие уж это горы: играют в прятки перед самым носом у наблюдателя.
Но, как бы то ни было, та точка, о которой пойдет речь, располагалась так, что становилась видимой, да и то смутно, лишь изредка — при подлинно колдовской игре света и тени.
Больше года я даже не подозревал о существовании таинственной точки в горах — и, возможно, так бы и остался в неведении, если бы не тот исполненный магии день поздней осени, способный повергнуть поэта в восторженное безумие; день, когда потемневшие кленовые леса, уже утратившие свой прежний багрянец, слабо курились, будто развалины сожженного города. Поговаривали, что дымка, застилавшая всю округу, вовсе не признак бабьего лета, которое обычно не бывает столь болезненно угрюмым, но что ветер наносит этот дым издалека — от лесных пожаров в Вермонте, где леса уже не первую неделю охвачены пламенем; неудивительно, что мглистое небо выглядело зловеще, как котел Гекаты, а два охотника, пересекавшие на закате красноватое жнивье гречишного поля, были словно преступный Макбет и охваченный дурными предчувствиями Банко; и вот тогда, в один из таких вечеров, солнце, которое спускалось в горы, как отшельник в пещеру Одоллама, чуть ли не на самом юге, где по сезону ему и полагалось скрываться, вдруг пробившись узким лучом сквозь просвет меж туч — Симплонский перевал в поднебесье, нарисовало на поблекшей щеке северо-западного холма алеющую земляничной ягодой родинку. Условный сигнал, подобный зажженной свече, ослепительная искорка посреди сгущающихся теней.
Там феи, подумал я, там, на волшебной лужайке, водят хоровод феи…
Шло время, и вот как-то с приближением лета, после короткого ливня в горах, напоминавшего крохотный островок, затерянный в туманном океане солнечного сияния, после одного из тех дождиков вдали — подчас в разных концах гор два или три идут одновременно (а я так люблю наблюдать их с веранды в мае, когда прекращаются грозы, которые зимой то и дело окутывают древний Грейлок, словно Синай, и тогда чудится, будто смуглый Моисей взбирается наверх по опаленному болиголову); именно после такого короткого ливня я увидел радугу, которая упиралась своим дальним концом как раз в то место, где осенью я приметил яркую родинку. Конечно, там феи, подумал я, вспоминая, что от радуги распускаются цветы и что тот, кто сумеет добраться до конца радуги, непременно найдет на том месте клад — полный мешок золота. Да-да, у конца этой самой радуги — как бы хорошо было очутиться там!
1 2 3 4 5 6 7