Далее – от Тайлера до Пугачева – «массы», в сущности, не выдвигают «программу протеста против угнетателей», напротив, поддерживают то или иное лицо, претендующее на престол («самозванно» или «законно»); так, например, поддерживали казаки Марину Мнишек, а в дальнейшем Романовых, так Пугачев объявил себя чудесно спасшимся Петром III. И, наконец, «выступления масс» не могут опираться на «стабильную систему обеспечения, снабжения», действующую в отношении государственной армии, поэтому «выступления» естественным образом переходят в простой «разбой», от которого страдают «свои же», то есть крестьяне и небогатые горожане, не могущие защитить себя.
Интересно также, что «выступления народных масс» начинаются не на территориях с интенсивным использованием труда крепостных крестьян, но как раз там, где население более свободно и более способно к военным действиям, – на казацком Дону, например. Пугачев и вовсе свободный землевладелец и бывший (сейчас это назвали бы «демобилизованный»), один из отпущенных по указу Петра III, солдат…
Но что же советские историки? Казалось бы, здесь, в оценке «народных движений», они совершенно расходятся с Романовской концепцией. Она-то расценивает народные движения как проявления жестокости и «беспорядка»… Советская же историческая наука, оказывается, также видит в этих «выступлениях» жестокость (но уже «справедливую», и даже порою и «недостаточную»), «жестокость к угнетателям»; «беспорядок» же видится уже не в попытке «нарушить» ход государственной «машины», но, напротив, в недостаточно резком «нарушении»… Вот она, Романовская концепция, парадоксальным образом сближающая противоположности! Но в таком случае, говорить о каких бы то ни было серьезных попытках анализа «народных выступлений и движений» пока еще рано. Ясно только, что в рамках Романовской концепции, «лицевой» или «изнаночной», осуществить подобные попытки едва ли возможно…
А между тем, а между тем… На русский трон уже несколько претендентов. Карл-Филипп шведский, Владислав польский, Мария Мнишек и ее маленький сын (сын одного из ее «самозванцев»). И за каждым из претендентов стоит возможная (или уже и реальная) военная поддержка.
Едва ли могли быть направлены в пользу Романовых и выступления Прокопия Ляпунова и Дмитрия Пожарского. Обходя относительным молчанием фигуру Ляпунова, не вполне пригодную для роли «предводителя народной борьбы» (первоначальная поддержка им Дмитрия, затем Сигизмунда, конфликт с Заруцким), Романовская концепция пластично выдвигает мифологизированные фигуры посадника Минина и князя Пожарского. В этом качестве предводителей и вдохновителей «народного ополчения» они благополучно пригодились и в истории СССР. Естественно, что дальнейшая судьба того же Пожарского, постигшая его опала уже не рассматриваются.
На первый взгляд (в рамках все той же Романовской концепции), избрание при всех этих условиях «на царство» юного Михаила Романова выглядит истинным чудом, ниспосланным этой семье свыше в награду за добропорядочность и благочестие. Это, что называется, «лицевая» сторона «мифа об избрании Романовых на царство»; при попытке же «вывернуть наизнанку» этот миф первые Романовы преображаются из почти святых «тишайших» благочестивцев опять-таки в «тихих консерваторов». Но возможно ли понять, что же произошло в действительности?

«Иностранец» Андрей Иванович и был ли уговор…

Романовы фиксируются в русской письменной традиции сравнительно поздно – XIV век. Род они не княжеский, а боярский. Первый письменно зафиксированный Романов («родоначальник») – Андрей Иванович Кобыла. Далее являются Романовы-Кошкины и, наконец, Захаровы, или чаще Захарьины. В сущности, Романовы прозываются «Романовыми» по Роману Захарьину-Кошкину, отцу известной Анастасии, то есть это прозвание опять же сближает их в известной степени с династией Рюриковичей.
Казалось бы, Романовы – совершенно русский род, однако вдруг выясняется, что это не предмет их гордости. Мало того, что Романовская концепция подчеркивает связь Романовых (через пресловутую Анастасию) с династией Рюриковичей и подчеркивает иноземное (норманнская версия) происхождение этой династии, выясняется, что и «наш» Андрей Иванович – вовсе даже и «не наш», не Кобыла, другой зверь, куда дороже. Корни его выводились аж из Пруссии, от мифического вождя Видвунга. Подобная версия происхождения Андрея Ивановича попросту не лезла ни в какие ворота. В период малейшего либерализма историки начинали обставлять это знатное происхождение Андрея Ивановича всевозможными мягкими оговорками, вроде «считался», или «будто бы», или «вероятно». Советские историки отнеслись к «иностранному происхождению» Андрея Ивановича с некоторым вялым пренебрежением по типу: «а не все ли равно?». Совсем иначе обстоит дело с «норманнской версией». Здесь Рыбаков самолично закопает «обратно в раскопки» всякий скандинавский клинок, обнаруженный в окрестностях Старой Ладоги… И опять же – понятно: все-таки Рюриковичи – это начало русской государственности как таковой; и с точки зрения «примата национальности» (а именно на нем основывалась советская историческая наука) русская государственность не должна основываться нерусскими, «иноземцами», ибо тогда выходит, что она не государственность, а «иго»… Интересно, что российский либерализм наносил удар по норманнской версии «с другой стороны». Вспомним лермонтовского Вадима Новгородского. Что он? Республиканец, восстающий против пришествия тиранов. Республиканский русский Север, боярские республики Новгород и Псков влекли к себе воображение поэтов как некий запретный плод.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16