Господин в бобрах взял кусок обгорелого материала и поманил городового:
– Почтенный, точно ли это обрывок шинели покойного государя?
Тот внимательно пощупал сукно, поднес к глазам:
– Никак нет, это от шинели господина пристава.
– Возьми и пошел вон, – сердито сказал человек в бобрах, – шатаются тут всякие…
– Извини-те-е. – Худощавый, нахлобучив треух, юркнул в толпу.
– Всех, всех снесли в Конюшенный госпиталь, – объяснял в сторонке старик в шляпе и в очках. – Я сам видел, я тут проходил… И того, который убил государя, и казаков, и мальчика.
Стрешнев и Лиза подошли поближе.
– А тот убийца каков из себя? Наверно, бандит бандитом? – полюбопытствовал купчина в бобрах.
– Нет, не сказал бы… Скорее, мальчишка. Лет двадцати с небольшим, еще безусый.
– Скажи на милость. А уж бонбы бросают. Драть их некому, вот и распоясались…
Услышав, что покушавшийся – молодой, безусый, Лиза немного успокоилась. Ей опять представилось, что бомбу бросал Кибальчич.
– Пойдем, Сережа, пойдем. Мне страшно оставаться здесь… Уж становится темно.
– Вон какие-то бумажки раздают.
– Правительственное сообщение, господа! Правительственное сообщение, – кричал чиновник в форменной фуражке, раздавая листки бумаги.
Стрешнев, взяв бумажку, сунул ее в карман:
– Пошли, Лизок. Дома почитаем.
Они выбрались из толпы и вышли на Литейный, когда уже совсем стемнело.
– Нет, Сережа, давай подойдем к фонарю – надо почитать, что там пишут.
– Хорошо, почитаем. – Стрешнев подвел Лизу к фонарю, достал листок в траурной рамке, взглянул:
– Ты посмотри, Лиза, что они пишут: «Воля всевышнего свершилась!» Выходит, «Народная воля», казнившая царя, исполнила божью волю. Какой-то абсурд.
– Неужели так написали?
– Да, Лизок, вот смотри, видимо, в правительстве полная растерянность…
– А тут на столбе другое объявление.
– Нет, такое же… а впрочем…
– Что?
Стрешнев приблизился.
– «От Исполнительного комитета!» – слышишь, Лизок?
– Да, да, читай!
– За нами следит городовой.
– Сделай вид, что читаешь правительственное извещение… да скорей же.
Стрешнев развернул бумажку и стал читать выборочно:
– «К гражданам России!
… Центральный удар по самодержавию свершился. Царь-ирод, царь-тиран казнен агентами «Народной воли» по приговору Исполнительного комитета…
… Россия не может жить так далее. Русский народ не может больше терпеть деспотизм, гнет, рабство… Если Александр III не пойдет на уступки и не объявит всеобщую амнистию и свободу, его будет ждать судьба отца…»
– Эй, господа, вы что там читаете? – закричал с другой стороны городовой.
– Правительственное сообщение!
– Нельзя! Не велено! Приказано отбирать! – строгим голосом закричал городовой и пошел навстречу.
– Разве государь не умер? – спросила Лиза, держа под руку Стрешнева.
– Не могу знать! А бумажку пожалуйте сюда… Не велено…
Он взял листок и, спрятав его за обшлаг шинели, отдал честь. Лиза и Стрешнев поспешили скрыться в переулке.
Что-то будет теперь? Что ждет Россию?..
6
Андрей Желябов содержался не в Петропавловской крепости, как предполагали народовольцы, а в Доме предварительного заключения на Шпалерной. Его держали в глухой одиночке, у дверей которой день и ночь неустанно дежурили два надзирателя. В камере не гасился свет, и волчок был открыт, чтобы можно было беспрепятственно наблюдать за арестантом.
Желябов был внешне спокоен, но почти все время ходил из угла в угол и думал, думал, думал. Было мучительно обидно, что его схватили в тот момент, когда все уже было готово, чтобы свершить казнь над тираном. Теперь его волновала не собственная участь, а то дело, ради которого он жил и трудился, ради которого шел на смерть. Не внес ли его арест растерянности в ряды народовольцев, сумеют ли они найти в себе силы и решимость, чтоб завершить начатое им. Успеют ли техники? Не растеряются ли метальщики?
На допросах Желябов старался быть спокойным, чтоб следователь не догадался, что он волнуется за незавершенное дело. А когда возвращался в камеру, начинал ходить и думать, анализируя новые обстоятельства, взвешивая и оценивая опыт, решимость и боевые качества каждого из тех, кому предстояло действовать.
«Если, кроме нас с Тригони, никто не схвачен, покушение состоится. В случае неудачи с миной Софья выведет метальщиков. Она не дрогнет, не отступит… Но поедет ли царь? Вдруг он испугается? Нет, мой арест ослепит и полицию и царя. Они решат, что главный «анархист» пойман и теперь бояться нечего…»
И вот наступило 1 марта. Часов с восьми Желябов уже ходил по камере. Примерно в десятом часу он подошел к окну, которое было высоко над головой, и стал чутко прислушиваться. Он ждал взрыва. Шпалерная была недалеко от Малой Садовой, и Желябов надеялся, что здесь будет слышно.
Время тянулось томительно. Впрочем, часы были отобраны, и Желябов не знал, сколько прошло… Когда ноги затекали от напряженного стояния, он начинал ходить и потом снова возвращался к окну, прислушиваясь…
Но вот заскрежетал железный засов. «Неужели на допрос? Вот проклятие…»
– Извольте обедать, – пробасил надзиратель.
– Как? Почему так рано?
– В самый раз, только что пробило два часа.
– Два часа? – переспросил Желябов и, поставив на столик чашку с похлебкой, бросился на жесткий тюфяк. В висках стучало: «Неужели провал? Неужели опять неудача?» Желябов лежал неподвижно, сжав кулаки. В камере была могильная тишина. И вдруг в этой тишине гулко, как тяжелый вздох незримого молоха, ахнуло. Желябов вскочил, прислушался, походил по камере. И вдруг снова раскатисто ахнуло, словно где-то далеко-далеко выстрелили из пушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199