Работая официанткой, ничего не добьешься. Поступи на актерские курсы, может быть, найди частные уроки. Внешность и голос у тебя подходящие. Угол Четырнадцатой и Третьей, – обращается он к таксисту.
– Мне платить за частные уроки не по карману.
– Платить буду я.
– Кристиан, не говори глупостей.
– Что тут глупого? Я легко могу себе это позволить.
– Ты ничего не знаешь обо мне. О нас. А вдруг я просто присвою твои деньги? Такое случается.
– Я знаю о тебе все, что мне нужно, – отвечает он. – Полное доверие, помнишь? Никаких условных слов.
– Я разузнаю о курсах, – негромко говорит Клэр. – Но не могу…
Кристиан перебивает ее:
– А почему он высмеивал твой акцент?
– Моя мать была англичанка, и акцент иногда появляется, а теперь к нему прибавился нью-йоркский, – импровизирует Клэр.
– Говорят, это означает, что у тебя хороший слух, так ведь? И с французским у тебя превосходно. Из тебя вышла бы блестящая актриса.
Они едут в молчании.
– То, что Раул сказал о том мужчине… – начинает Клэр.
– Ты не должна ничего объяснять, пока не решила, что хочешь быть со мной. С кем ты спишь – твое личное дело.
Говоря, Кристиан смотрит в окошко, и Клэр понимает, что он не хочет показывать, как сильно задет.
– Что делаешь в ближайшие выходные? – наконец спрашивает Кристиан.
– Вроде ничего особенного.
– Друзья приглашали меня в гости. У них дом на берегу моря. Думаю, нам обоим приятно будет выбраться из города.
– Ладно, – соглашается она. – С удовольствием.
– В пятницу у меня лекция в середине дня, после нее можем сразу же ехать. – Он делает паузу. – Нет нужды говорить, что я не предлагаю спать там вместе. Это решать тебе.
– Спасибо.
Клэр хочется сказать ему другие слова, дать другие объяснения, но это не в характере ее персонажа, поэтому она молчит.
– Кристиан, я хочу кое-что объяснить.
– Я слушаю.
Они сидят в квартире, пьют вино. Из проигрывателя компакт-дисков звучит что-то средневековое.
– Я рассказывала тебе, что потеряла близкого человека.
– Да. Элиота. Сказала, что его звали Элиот.
– Но не сказала, как он умер.
– Я ждал, когда ты будешь готова рассказать мне об этом.
– Он был одним из моих преподавателей. – Клэр смотрит в бокал. – Когда все раскрылось, Элиота уволили, от него ушла жена, и надежды устроиться на другую работу не было. В конце концов он покончил с собой. Подразумевалось… подразумевалось, что и я сделаю то же самое. Тогда у меня не хватило мужества, и потом я так и не смогла обрести его.
Воглер кивает.
– С тех пор я словно бы стою на краю высокого трамплина: слишком испуганная, чтобы прыгать, очень нерешительная, чтобы вернуться.
– Мерзавец! – восклицает Кристиан.
Клэр испуганно поднимает голову. Она ни разу не слышала, чтобы он бранился. Воглер ударяет кулаком о кулак.
– Жалкий, трусливый, эгоистичный мерзавец! Соблазнить свою студентку – уже это гнусно. У меня кровь кипит при мысли о том, что он заставлял тебя делать. Но еще взваливать бремя своей вины на тебя просто омерзительно.
Клэр глядит на него в изумлении.
– Правда?
– Конечно. Кто может совершить такой поступок? Если бы он не был уже мертв, я сам был бы готов убить его.
Внизу перед монитором Конни вынимает из одного уха наушник и обращается к Фрэнку:
– Опять мы отходим от сценария.
Фрэнк пожимает плечами. В блокноте он машинально начертил причудливый трилистник из переплетающихся линий, бесконечно образующих петли. Доктор Лейхтман думает, что не следует ей говорить ему, что это означает.
Фрэнк смотрит на экран. Воглер и Клэр целуются.
– И сокращаем его, – бормочет Фрэнк.
Но парочка на экране, кажется, будет целоваться вечно.
Глава двадцать четвертая
Кристиан читает лекцию в Maison Franchise, неподалеку от Конюшен Вашингтона. Клэр появляется в полдень и спрашивает у скучающего швейцара, как его найти.
– Двенадцатая аудитория. Наверх и направо. – Швейцар смотрит на часы. – Он должен вот-вот закончить.
Клэр находит аудиторию. Дверь приоткрыта, изнутри доносится голос. Она заглядывает туда. В небольшой высокой комнате с дюжиной рядов сидений Кристиан стоит на кафедре. Готовясь к поездке, он надел темную тенниску и брюки цвета хаки.
Клэр тихонько садится в последнем ряду. Несколько студентов с любопытством бросают на нее взгляды, потом снова переносят внимание на Кристиана. Голос у Воглера, как обычно, мягкий, но таящаяся в Клэр актриса замечает, что его отчетливо слышно в дальних углах аудитории.
– Мы не можем надеяться понять Бодлера, – говорит Кристиан, – не уяснив, что нельзя судить о его взглядах, особенно на женщин, по меркам нашего времени. «Moi, je dis: la volupte unique et supreme de l'amour git dans la certitude de faire le mal» – «Я утверждаю, что высшее наслаждение сексом заключено в возможности зла». Для Бодлера женщины не просто личности, а идеализированные представительницы противоположного пола, символы совершенства, ставшего плотью, и невозможности быть совершенству в этом растленном мире чем-то большим, чем мимолетная иллюзия.
Увидев Клэр, он кивает ей с едва заметной улыбкой и произносит:
– Вот что Бодлер говорит в семьдесят первом стихотворении о своей любовнице:
Мозг из моих костей сосала чаровница,
Как будто бы постель – уютная гробница;
И потянулся я к любимой, но со мной
Лежал раздувшийся бурдюк, в котором гной.
Несколько студентов с усмешкой переглядываются. Один восторженно бормочет: «Во дает».
– Этот конфликт ясно виден как в жизни Бодлера, так и в его творчестве, – продолжает Кристиан, явно не замечая, какую реакцию вызвала приведенная цитата. – Возможно, вы помните знаменитое письмо с объявлением разрыва, отправленное Venus Blanche, где говорится… – Кристиан впервые обращается к своим записям, надев очки и сняв их по завершении цитаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79