ре. Порознь и сообща занимались они непонятными делами, но, если вглядеться, постичь скрытые цели и смысл, то, в сущности, одним и тем же – прокормлением себя и потомства, приготовлением зимних запасов. И это так походило на человеческое бытие, на труд и заботы самого Петра Васильевича, на его кропотливую неустанную возню на этой же земле, имеющую только другие, неизмеримо большие размеры, что он уже не мог считать себя в одиночестве, а чувствовал, ощущал себя одним из членов всего этого пестрого и единого в своей природе мира живых существ; душа его родственным откликом отзывалась жукам и муравьям, трудолюбиво волокущим какие-то нужные им крохи, быстрым птахам, порхающим с одного репейного куста на другой в поисках мошек и кузнечиков. Ему даже суслики были милы, хоть они расхитители зерна, и газеты пишут, что их надо поголовно истреблять. Но он любил смотреть, когда они, вытянувшись, как столбики, и замерев на задних лапках, с потешным любопытством разглядывают его движущийся трактор или комбайн, и ему хотелось, чтобы суслики все же не исчезали полностью, пусть оставят их хоть сколько-нибудь, а то без них и степь станет не степью, а только, как говорится на сухом, казенном языке специалистов, производственной площадью.
Надо было подумать о дровах для вечернего костра. Петр Васильевич обошел всю поляну, пошарил в кустах, в сарае, собирая все, что могло пригодиться: палки, сучья, магазинные ящики, завезенные сюда по разным поводам и случаям, обрезки досок и жердей. Все это он свалил кучей возле старого кострища. Делать стало больше нечего. Петр Васильевич опустился по соседству с черным угольным кругом на короткую суховатую траву, лег на спину, подложил под голову руки.
И кости, и тело его влекло к неподвижности, отдыху. Собственно, он так и не отлежался дома, не прибавил сил; как пришел из больницы – сразу же включился в работу. Да в какую! Когда оказалось, что «Колос» надо отдать, – что им оставалось с Митрошей? Только работать по десять, по двенадцать часов, чтобы оживить, наладить свой старый «Эс-ка». А уж когда возьмешься за дело и оно на тебе – где уж там оберегать себя, помнить о своих недугах, советах врачей? В груди, там, где когда-то болело, сызнова, моментами, появлялась глухая ломота. Что-то слышалось, ныло и сейчас. Петр Васильевич не хотел думать, что это прежнее; просто, наверно, оттого, что уж очень натрудил он себе плечи и спину, когда они с Митрошей снимали и опять ставили на место молотильный барабан, регулировали решета и надо было залезать внутрь комбайна и работать там в согнутом, неловком положении. Ничего, теперь уже так не придется; после того, с чем справились, что сделали, косьба – это отдых: только сиди у штурвала…
Бледная сиреневая мгла бесконечно высокого неба вливалась в глаза Петру Васильевичу. В детстве он любил лежать вот так запрокинуто и смотреть; уходила куда-то из-под него земля, казалось – сам плывешь в просторе неба, в его синеве, вместе с облаками и ветром, и все тело наполнялось светлой радостью этого полета в такой немыслимой, прозрачной чистоте.
Но сейчас только грустно было Петру Васильевичу.
Люба совсем невесела, сникшая, потухшая, на лице ее серая тень. Раньше она все же делилась с ним своими мыслями, переживаниями, – и ей становилось легче, и ему. А теперь замкнулась, молчит. Всего себя отдал бы Петр Васильевич, не задумавшись, чтобы только согнать с Любы эту хмарь, вернуть на ее лицо хотя бы одну ее прежнюю безоблачно-светлую, как в девчоночьи, дозамужние ее годы, улыбку… А он даже слов не может найти в себе таких, чтобы они оказались нужны Любе… И тоже молчит, только мучается от ее муки…
Андрюшка вчера потихоньку утащил из дома молоток, гвозди и стал забивать в лавочку. Игрушки уже мало занимают ребят, рабочий инструмент им интересней… Растут… Время – быстролетно, и ведь совсем недолго, когда подымутся они от земли, вымахнут в полный рост и тоже начнут свой путь, без опоры на старших. Как-то сложится их судьба, что им подарит? Этого ему уже не узнать, не увидеть… Не пожалеют ли они когда-нибудь, что родились в этот мир, чего больше придется на их долю – добра или зла, радостей или печалей?
Любе, как видно, уже не улыбнется судьба, жребий ее выпал – и вот таким оказался он…
А с какого счастья начиналось все когда-то… Война была еще в середине страны, вокруг было столько убито, растерзано, таких же молодых, сильных, здоровых, как он, так же хотевших жить, и много-много еще должно было умереть на дымных полях сражений, а он вдруг увидел, осознал, что он пощажен и будет у него долгая, бесконечная, как казалось тогда, в двадцать лет, жизнь впереди и все, что она означает, и дети, и внуки… Весной сорок третьего года, отпущенный из госпиталя, в солдатской шинели, с вещевым мешком, хромой, шел он в свою деревню на костылях, обмотанных бинтами там, где они упирались в подмышки, шел медленно, долго, несколько суток, от Таловой, где ему пришлось вылезти из вагона. Дальше, к Воронежу, еще не залатали как следует пути, и поезда ходили слабо, подолгу застревая на перегонах, станциях и полустанках. Петр Васильевич надеялся, что пристроится на какой-нибудь попутный транспорт, но подъехать было не на чем: на деревенских проселках, тонувших в грязи, не встречалось машин. Бабы, детишки, старики копали лопатами огороды, и каждый, завидев ковыляющего солдата, выпрямлялся, застывал, смотрел напряженно, гадая – кто это бредет, не свой ли, местный? А у иных, должно быть, заходилось сердце и холодели ноги – от сходства Петра Васильевича с тем, кто на фронте, кого ждут, от кого давно нет вестей… И во всех взглядах Петру Васильевичу виделось тогда, читалось одно и то же – что он счастливец, выпала ему редкостная удача:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94