ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
»
Только моя мама иногда нарушала заведенный порядок. Во время кратких пауз она, случалось, высказывала замечание или делилась мнением. Казалось, она бросала реплику, вроде бы не относящуюся к делу, свидетельствующую о некой смущающей отстраненности, но спустя мгновение выяснялось, что центр тяжести всей беседы незаметно смещен: маме удавалось сделать это, не изменив темы, не опровергнув мнений предшественников, а словно открыв дверь в задней стене общей беседы, хотя до сих пор считалось, что нет в этой стене никакой двери.
Бросив свою реплику и умолкнув, она, мягко улыбнувшись, обращала свой взгляд победителя не на гостей и не на отца, а в мою сторону. После слов мамы казалось, что вся беседа перенесла свой вес с одной ноги на другую. Спустя какое-то время, когда на губах ее все еще держалась улыбка — тонкая улыбка, выражавшая и сомнение, и понимание сути вещей, — мама поднималась и предлагала каждому из гостей:
Еще стакан чая, прошу вас. Поменьше или побольше заварки? А может, еще кусочек пирога?
Как мне представлялось тогда, в детстве, мамино краткое вмешательство в мужскую беседу вносило в эту беседу легкое беспокойство, возможно, потому, что я улавливал, как пробегала меж участниками разговора некая скрытая рябь неловкости, едва заметное колебание, готовность к отступлению, словно на мгновение вдруг замерцало меж ними завуалированное опасение — не сказали ли они, не сделали ли невзначай чего-нибудь такого, что вызовет у мамы едва заметную усмешку, но никто из них не знал — что бы это могло быть. Возможно, излучение ее внутренней красоты постоянно, каждый раз заново, приводило этих сдержанных мужчин в смущение, рождая в них чувство, что они не нравятся маме, что она находит их едва ли не отталкивающими.
А вот среди женщин вмешательство мамы в беседу вызывало странную смесь ощущений: озабоченности, ожидания, что однажды она, наконец-то, споткнется, и легкого злорадства по поводу неловкости, охватывающей мужчин.
Господин Торен, писатель и общественный деятель Хаим Торен, произносит, к примеру:
— Ведь любому понятно, что нельзя управлять целой страной так, словно это бакалейная лавочка. Или общинный совет какого-то захолустного еврейского местечка.
Папа говорит:
— Возможно, пока еще рано выносить приговор, дорогой мой Хаим, но каждый, у кого есть глаза, способен порой найти в нашей молодой стране причины для разочарования.
Господин Крохмал, тот, что чинит кукол, скромно добавляет:
— И, кроме того, они еще и тротуар не починили. Мы уже отправили мэру города два письма, но никакого ответа на них не получили. Это я говорю не в качестве возражений на слова господина Клаузнера, нет, упаси Господь, а именно в том же смысле, в том же направлении.
Папа шутит, используя игру слов, которая, впрочем, уже тогда казалась мне неинтересной: смешав арабский и иврит, взяв из арабского просторечное слово «зифт» (плохо), созвучное с ивритским «зефет» (асфальт), папа острит:
— У нас в стране везде асфальт, кроме дорог…
Господин Абрамский, со своей стороны, цитирует:
— «Кровь соприкоснулась с кровью», — сказал пророк Осия. Об этом скорбит Эрец-Исраэль. Остатки еврейского народа собрались здесь, дабы воссоздать царство Давида и Соломона, заложить фундамент, на котором возведен будет Третий Храм. Да вот беда, все мы попали в потные руки всяких мелких кибуцных счетоводов, самодовольных людишек, маловеров и прочих краснорожих функционеров с черствым сердцем, мир которых узок, как мир муравья. Строптивые вельможи, целая шайка воришек, делящая между собой земельные участки, нарезанные из того мизерного клочка Отчизны, который чужеземцы оставили в наших руках. Это о них, прямо о них сказал пророк Иезекиил: «От вопля кормчих твоих содрогнутся окрестности».
И мама, со своей улыбкой, витающей около ее губ и почти не касающейся их:
— Быть может, именно тогда, когда закончат они дележ участков между собой, быть может, тогда они начнут чинить тротуары? И уж тогда починят и тротуар перед магазином господина Крохмала?
Ныне, спустя пятьдесят лет после ее смерти, я вызываю в воображении ее голос, произносящий эти или другие подобные слова, таящие в себе напряженную смесь трезвого подхода, сомнения, острого сарказма и неизбывной грусти.
В те годы что-то уже начало грызть ее. Какая-то медлительность стала явственно проступать в ее движениях, а возможно, не медлительность, а нечто похожее на легкую рассеянность. Она перестала давать частные уроки по литературе и истории. Иногда бралась за ничтожную плату выправить язык и стиль, подготовить к печати научную статью, написанную на хромающем «немецком» иврите профессором из квартала Рехавия, населенном преимущественно уроженцами Германии. По-прежнему изо дня в день продуктивно и проворно справлялась она одна с домашней работой: до полудня варила, жарила, пекла, покупала, нарезала, смешивала, протирала, убирала, скребла, стирала, развешивала, гладила, складывала — пока весь дом не начинал сверкать. А после полудня усаживалась в кресло и читала.
Странную позу принимала она во время чтения: книга всегда лежала у нее на коленях, а скругленные спина ее и шея склонялись к книге. Маленькой застенчивой девочкой, прячущей глаза свои в коленки, — такой виделась мне мама, погруженная в чтение. Часто стояла она у окна, подолгу разглядывая нашу тихую улицу. Либо сбрасывала туфли и, не раздеваясь, лежала на спине поверх постельного покрывала, глаза ее были открыты и устремлены в одну точку на потолке.
Иногда она вдруг вставала, лихорадочно переодевалась, меняя домашнюю одежду на платье для выхода, обещала мне, что вернется через четверть часа, поправляла юбку, приводила в порядок волос, легко касаясь их и не глядя в зеркало, и, повесив на плечо свою простенькую сумку из соломки, торопливо выходила на улицу, будто боясь что-то пропустить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278
Только моя мама иногда нарушала заведенный порядок. Во время кратких пауз она, случалось, высказывала замечание или делилась мнением. Казалось, она бросала реплику, вроде бы не относящуюся к делу, свидетельствующую о некой смущающей отстраненности, но спустя мгновение выяснялось, что центр тяжести всей беседы незаметно смещен: маме удавалось сделать это, не изменив темы, не опровергнув мнений предшественников, а словно открыв дверь в задней стене общей беседы, хотя до сих пор считалось, что нет в этой стене никакой двери.
Бросив свою реплику и умолкнув, она, мягко улыбнувшись, обращала свой взгляд победителя не на гостей и не на отца, а в мою сторону. После слов мамы казалось, что вся беседа перенесла свой вес с одной ноги на другую. Спустя какое-то время, когда на губах ее все еще держалась улыбка — тонкая улыбка, выражавшая и сомнение, и понимание сути вещей, — мама поднималась и предлагала каждому из гостей:
Еще стакан чая, прошу вас. Поменьше или побольше заварки? А может, еще кусочек пирога?
Как мне представлялось тогда, в детстве, мамино краткое вмешательство в мужскую беседу вносило в эту беседу легкое беспокойство, возможно, потому, что я улавливал, как пробегала меж участниками разговора некая скрытая рябь неловкости, едва заметное колебание, готовность к отступлению, словно на мгновение вдруг замерцало меж ними завуалированное опасение — не сказали ли они, не сделали ли невзначай чего-нибудь такого, что вызовет у мамы едва заметную усмешку, но никто из них не знал — что бы это могло быть. Возможно, излучение ее внутренней красоты постоянно, каждый раз заново, приводило этих сдержанных мужчин в смущение, рождая в них чувство, что они не нравятся маме, что она находит их едва ли не отталкивающими.
А вот среди женщин вмешательство мамы в беседу вызывало странную смесь ощущений: озабоченности, ожидания, что однажды она, наконец-то, споткнется, и легкого злорадства по поводу неловкости, охватывающей мужчин.
Господин Торен, писатель и общественный деятель Хаим Торен, произносит, к примеру:
— Ведь любому понятно, что нельзя управлять целой страной так, словно это бакалейная лавочка. Или общинный совет какого-то захолустного еврейского местечка.
Папа говорит:
— Возможно, пока еще рано выносить приговор, дорогой мой Хаим, но каждый, у кого есть глаза, способен порой найти в нашей молодой стране причины для разочарования.
Господин Крохмал, тот, что чинит кукол, скромно добавляет:
— И, кроме того, они еще и тротуар не починили. Мы уже отправили мэру города два письма, но никакого ответа на них не получили. Это я говорю не в качестве возражений на слова господина Клаузнера, нет, упаси Господь, а именно в том же смысле, в том же направлении.
Папа шутит, используя игру слов, которая, впрочем, уже тогда казалась мне неинтересной: смешав арабский и иврит, взяв из арабского просторечное слово «зифт» (плохо), созвучное с ивритским «зефет» (асфальт), папа острит:
— У нас в стране везде асфальт, кроме дорог…
Господин Абрамский, со своей стороны, цитирует:
— «Кровь соприкоснулась с кровью», — сказал пророк Осия. Об этом скорбит Эрец-Исраэль. Остатки еврейского народа собрались здесь, дабы воссоздать царство Давида и Соломона, заложить фундамент, на котором возведен будет Третий Храм. Да вот беда, все мы попали в потные руки всяких мелких кибуцных счетоводов, самодовольных людишек, маловеров и прочих краснорожих функционеров с черствым сердцем, мир которых узок, как мир муравья. Строптивые вельможи, целая шайка воришек, делящая между собой земельные участки, нарезанные из того мизерного клочка Отчизны, который чужеземцы оставили в наших руках. Это о них, прямо о них сказал пророк Иезекиил: «От вопля кормчих твоих содрогнутся окрестности».
И мама, со своей улыбкой, витающей около ее губ и почти не касающейся их:
— Быть может, именно тогда, когда закончат они дележ участков между собой, быть может, тогда они начнут чинить тротуары? И уж тогда починят и тротуар перед магазином господина Крохмала?
Ныне, спустя пятьдесят лет после ее смерти, я вызываю в воображении ее голос, произносящий эти или другие подобные слова, таящие в себе напряженную смесь трезвого подхода, сомнения, острого сарказма и неизбывной грусти.
В те годы что-то уже начало грызть ее. Какая-то медлительность стала явственно проступать в ее движениях, а возможно, не медлительность, а нечто похожее на легкую рассеянность. Она перестала давать частные уроки по литературе и истории. Иногда бралась за ничтожную плату выправить язык и стиль, подготовить к печати научную статью, написанную на хромающем «немецком» иврите профессором из квартала Рехавия, населенном преимущественно уроженцами Германии. По-прежнему изо дня в день продуктивно и проворно справлялась она одна с домашней работой: до полудня варила, жарила, пекла, покупала, нарезала, смешивала, протирала, убирала, скребла, стирала, развешивала, гладила, складывала — пока весь дом не начинал сверкать. А после полудня усаживалась в кресло и читала.
Странную позу принимала она во время чтения: книга всегда лежала у нее на коленях, а скругленные спина ее и шея склонялись к книге. Маленькой застенчивой девочкой, прячущей глаза свои в коленки, — такой виделась мне мама, погруженная в чтение. Часто стояла она у окна, подолгу разглядывая нашу тихую улицу. Либо сбрасывала туфли и, не раздеваясь, лежала на спине поверх постельного покрывала, глаза ее были открыты и устремлены в одну точку на потолке.
Иногда она вдруг вставала, лихорадочно переодевалась, меняя домашнюю одежду на платье для выхода, обещала мне, что вернется через четверть часа, поправляла юбку, приводила в порядок волос, легко касаясь их и не глядя в зеркало, и, повесив на плечо свою простенькую сумку из соломки, торопливо выходила на улицу, будто боясь что-то пропустить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278