Наконец, суровый
северо-атлантический рассвет, заглянул в окна и покрыл все серостью. Ветер
стих, дул только холодный бриз. Я вышел через задние двери и прошествовал
босиком по траве, покрытой росой, одетый только в халат и старую куртку на
меху. Я остановился у садовых качелей.
Видимо, был отлив, поскольку далеко над проливом Грейнитхед чайки
начали охоту за моллюсками. Их крики напоминали голоса детей. На
северо-западе я видел все еще мигающий морской маяк на острове Винтер.
Холодное, фотографическое утро. Картина умершего мира.
Качелям уже было 70 или 80 лет. Они выглядели как кресло с широкой
резной спинкой. На спинке кто-то вырезал солнце, знак Митры и слова: "Все
постоянно, кроме Солнца", которые, как открыла Джейн, были цитатой из
Байрона. Цепи прикрепили к чему-то типа поперечин, теперь уже почти
невидимых, поскольку тот, кто годы назад сделал качели, посадил рядом с
ними яблоньку, и со временем старые сучковатые ветки дерева полностью
скрыли из вида верх качелей. Летом же, когда кто-то качался на качелях, то
цветы яблони осыпали его, как снег.
Качели (как рассказывала Джейн, качаясь и напевая) были игрушкой
шутов и жонглеров, средневековым безумием, напоминающим экстатические
танцы дервишей. Ей приходили в голову жонглеры, фокусники, маскарад и
свиные пузыри на посохах; она твердила, что раньше таким образом вызывали
дьяволов и упырей. Помню, как я смеялся над ней тогда; а в то утро, стоя
одиноко в саду, поймал себя на мысли, что мои глаза невольно движутся
вдоль невидимой дуги, которую когда-то описывали качели, вместе с сидящей
Джейн. А теперь качели свисали неподвижно, покрытые росой, и их не могли
поколебать ни утренний бриз, ни мои воспоминания.
Я всадил руки в карманы куртки. Похоже, что шел очередной светлый
свежий атлантический день, холодный, как дьявол, но тихий.
Я легко толкнул качели, цепи звякнули, но даже когда я толкнул их еще
раз, сильней, я не мог извлечь из цепей те же звуки, которые слышал ночью.
Мне пришлось бы сесть на качели, сильно опереться и колебаться взад-вперед
изо всех сил, почти касаясь ногами самых низких ветвей яблони, чтобы
повторить это выразительное скрип-скрип.
Я медленно прошел через сад, до его конца, и посмотрел на крутую
Аллею Квакеров, ведущую в деревню Грейнитхед. В рыбацкой деревне уже
дымили две или три трубы. Дым улетал на запад, в направлении Салема,
очертания которого были четко видны на фоне неба с другой стороны залива.
Я вернулся домой, разыскивая по пути следы придавленной травы, следы
ног, какое-то доказательство, что ночью кто-то был в моем саду. Но я
ничего не нашел. Я вошел в кухню, оставив открытые двери, приготовил себе
очередную чашку чая и съел три кокосовых пирожных. Я чувствовал себя без
вины виноватым, поскольку это был весь мой завтрак. Джейн всегда готовила
мне ветчину, яичницу или сметану. Я забрал с собой чашку чая наверх и
пошел в ванную, чтобы побриться.
Мы снабдили нашу ванную комнату огромной викторианской ванной,
которую спасли из заброшенного дома в Свомпскотте и украсили большими
латунными кранами. Над ванной висело настоящее парикмахерское зеркало в
овальной рамке из инкрустированного дерева. Я посмотрел в зеркало и
убедился, что выгляжу довольно неплохо для того, кто не спал почти всю
ночь - не только не спал, но и переживал муки страха. Потом я отвернул
краны и наполнил ванну горячей водой.
Лишь когда я поднял голову, начиная вытираться, я увидел буквы,
нацарапанные на зеркале. По крайней мере, это выглядело буквами, хотя
также могло быть и просто стекающими каплями влаги. Я присмотрелся к ним
поближе, одновременно перепуганный и увлеченный. Я был уверен, что
различаю буквы "С", "П" и "А", но оставшихся так и не смог прочитать.
С, перерыв, П, перерыв, А. Что бы это могло значить? СПАСИ МЕНЯ?
СПАСЕНИЕ?
Неожиданно я заметил какое-то движение в зеркале. Что-то белое
мелькнуло в дверях ванной комнаты за моей спиной. Я развернулся и немного
слишком громко спросил:
- Кто там?
Потом на неспособных согнуться ногах я вышел на лестничную площадку и
окинул взглядом темные резные ступени, ведущие к холлу. Там никого не
было. Никаких шагов, никакого шепота, никаких таинственно закрывающихся
дверей, ничего подобного. Только небольшая картина Эдварда Хикса,
изображающая моряка, который глазел на меня с тем же телячьим выражением
лица, которое было так характерно для всех портретных картин Хикса.
Никого там не было. И все же, впервые с тех пор, как я должен был
встать против одиночества и страдания, впервые за целый месяц, я тихо
прошептал:
Джейн?

2
Уолтер Бедфорд сидел за большим, обитым кожей столом. Его лицо было
наполовину прикрыто зеленым абажуром лампы.
- На будущий месяц я уезжаю вместе с женой, - говорил он. - Пара
недель на Бермудах позволит ей прийти в себя и вернуть равновесие,
согласиться со всем этим. Я должен был подумать об этом раньше, но ведь
сам знаешь, что теперь, когда старый Биббер болеет...
- Мне неприятно, что она так переживает, - пробубнил я в ответ. -
Если я могу хоть чем-то помочь...
Мистер Бедфорд покачал головой. Для него и его жены, Констанс, смерть
Джейн была ужаснейшей трагедией в их жизни. По-своему даже более тяжелой,
чем смерть их второго ребенка, Филиппа, брата Джейн, умершего в возрасте
пяти лет от детского паралича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20