Позже я нашел этот текст в книжке Джорджа Блайта "Матросские песни из
старого Салема", но в отличии от других "шант", эта песня не была снабжена
примечаниями, касающимися ее значения, происхождения и связью с местными
историческими традициями. У нее было только замечание: "Любопытно". Но кто
мог распевать эту "любопытность" под моим окном так поздно ночью, и
почему? Ведь во всем Грейнитхеде могло быть максимум с дюжину людей,
знающих эту песню или хотя бы ее мелодию.
Джейн всегда говорила мне, что именно эта песенка "безумно грустная".
Я стоял у окна, пока не замерз. Мои глаза медленно привыкали к
темноте и я смог различить черные скалистые берега пролива Грейнитхед,
обрисованные волнами прибоя. Я снял руку со стекла. Ладонь была ледяной и
влажной. На стекле на секунду оставался отпечаток моих пальцев, как будто
ужасное приветствие, а потом он исчез.
Наощупь я нашел выключатель и зажег свет. Комната выглядела так же,
как и обычно. Большое деревянное ранне-американское ложе с пузатыми
пуховыми подушками; резной двухстворчатый шкаф; деревянный ящик с
приданым. На другой стороне комнаты, на столе, стояло маленькое овальное
зеркальце, в котором я видел бледное отражение своей собственной
физиономии.
Я подумал, будет ли признаком нервного срыва то, что я спущусь вниз и
сделаю себе солидную порцию. Я поднял с пола синий халат, который бросил
там вечером перед походом в постель, и натянул его на себя.
С тех пор, как Джейн ушла, дом стал таким тихим. Еще никогда я не
отдавал себе отчета в том, сколько шума издает живое существо, даже во
сне. Когда Джейн жила, она наполняла дом своим теплом, своей личностью,
своим дыханием. Теперь же во всех комнатах, куда я заглядывал, было одно и
то же: пустота, старость и тишина. Кресла на полозьях, которые никогда не
качались. Занавески, которые никогда не закрывали окон, разве что я сам
прикрою их. Печь, которая никогда не включалась, разве что когда я вошел и
зажег ее, чтобы приготовить себе очередной завтрак одиночки.
Не с кем поговорить, некому даже улыбнуться, когда нет желания
разговаривать. И эта ужасная, непонятная мысль, что я уже никогда, никогда
не увижу.
Прошел уже месяц. Месяц, два дня и несколько часов. Я уже перестал
плакаться над собой. Это значит, что мне так казалось. Конечно же, я
перестал плакать, хотя до сих пор время от времени слезы неожиданно
наворачивались мне на глаза. Такое испытывает каждый, кто испытал на себе
тяжелую потерю. Доктор Розен предупредил меня об этом и он был прав.
Например, во время аукциона, я приступал к выставлению какого-то особенно
ценного маринистического предмета, который хотел бы иметь в магазине, и
неожиданно в моих глазах появлялись слезы; я должен был извиняться и
выходить в мужской туалет, где слишком долго вытирал нос.
- Чертова простуда, - сообщал я смотрителю.
А он посматривал на меня и сразу понимал, в чем дело. Все люди,
погруженные в траур, объединены каким-то таинственным сходством, которое
они вынуждены скрывать от остального мира, чтобы не выглядеть тряпками,
болезненно воющими над самими собой. Однако, ко всем чертям, я как раз и
был именно такой тряпкой.
Я вошел в салон с низким балочным потолком, открыл буфет под стеной и
проверил, сколько у меня осталось алкоголя.
Неполный глоток виски "Шивас Регал", остатки джина и бутылка сладкого
шерри, к которому Джейн приобрела непреодолимую склонность в первые месяцы
беременности. Так что я решил вместо всего этого выпить чая. Я почти
всегда делаю себе чай, когда неожиданно просыпаюсь среди ночи. Индийский,
без молока и сахара. Я научился этому у аборигенов Салема.
Я проворачивал ключики в дверцах буфета, когда услышал, что кухонные
двери закрылись. Они не захлопнулись с шумом, как от порыва ветра, а
заперлись на старинный засов. Я замер с бьющимся сердцем, задержал дыхание
и прислушался. Но я слышал только вой ветра, хотя и был уверен, что
чувствую чье-то присутствие, что будто кто-то чужой присутствует в доме.
После месяца, проведенного в одиночестве, месяца абсолютной тишины, я стал
чувствителен к малейшему шелесту, легчайшему скрипу, каждому шагу мыши и
более сильным вибрациям, вызываемым человеческими существами. Человеческие
существа резонируют, как скрипки.
Я был уверен, что кто-то есть в кухне. Кто-то там был, но я не
чувствовал никакого тепла, не ощущал ни одного из тех обычных дружелюбных
звуков, означающих человеческое присутствие. Удивительно. Как можно тише я
прошел по коричневому коврику к камину, в котором все еще тлел пепел после
вчерашнего огня. Я поднял длинную латунную кочергу с тяжелым ухватом в
форме головы морского коня и взвесил ее в руке.
Навощенный паркет в холле издал писк под моими босыми ногами. Стоячие
часы фирмы Томпион, подаренные нам родителями Джейн на свадьбе, медленно
тикали, с большой задумчивостью, внутри корпуса красного дерева. Я
остановился у кухонной двери и прислушался, пытаясь уловить легчайший шум,
тишайший вздох, слабейший шелест материала, трущегося о дерево.
Ничего. Только тиканье часов, так же отмеряющих длительность моей
жизни, как и отмеряли жизнь Джейн. Только ветер, который так и будет
гулять в проливе Грейнитхед, когда уже я отсюда уеду. Даже море как будто
утихомирилось.
- Есть ли кто-нибудь? - закричал я голосом сначала громким, а потом
сдавленным. И стал ожидать ответа или отсутствия ответа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20