Мунций менял кассету, и снова в нескольких шагах шла реальная и в то
же время волшебная в своей непонятности жизнь живых призраков.
Когда нужно было продемонстрировать старую картину, Мунций нажимал на
аппарате кнопку, и перед ними прямо в воздухе появлялся белый
прямоугольник, плотный и неподвижный, как настоящий экран двадцатого века.
После сеанса, продолжавшегося обычно часа три, Волгин долго не мог
отделаться от смутного волнения. Все это было так необычно, так непохоже на
то, что он знал. Неожиданно ставшая современной ему новая техника
производила ошеломляющее впечатление, тем более, что Волгин совершенно не
понимал се основ.
"Если бы к нам, в двадцатый век, - часто думал он, - попал человек
второго века нашей эры, он, вероятно, испытал бы такое же чувство при виде
телефонов, радио и кино, какое я испытываю сейчас".
- Это совершенно неверно, - сказал Мунций, когда Волгин поделился с
ним своими мыслями. - Вы недооцениваете роль двадцатого века в развитии
науки и техники. Вы сможете через определенное время понять все, что сейчас
изумляет вас, а человек не только второго, но и пятнадцатого века ничего не
понял бы в технике двадцатого. Все основы нашей современной науки были
заложены в девятнадцатом и двадцатом веках. Вы, историки, называем их
"веками начала", и не только потому, что тогда началась наша наука, а еще и
потому, что именно тогда были заложены основы общественной жизни, которая
является фундаментом науки. Ваша беда, Дмитрий, заключается в том, что вы
не имеете технического образования и плохо знали современную вам технику.
Поэтому вам так трудно сразу разобраться в нашей.
Эти слова доставили Волгину большое удовлетворение. Он не сомневался,
что Мунций говорит искренне, говорит то, что думает. Были случаи, когда
старый ученый открыто и прямо высказывал мысли, которые не могли быть
приятны Волгину. Он уже знал, что откровенность является отличительной
чертой его новых современников, что они всегда и во всех случаях говорят
друг другу правду - Да и откуда могла взяться ложь в их жизни? Для нее не
было оснований, не существовало побудительных причин.
За прошедшие месяцы Волгин часто думал о своем положении в чуждом ему
мире, куда он скоро вступит полноправным членом нового общества. Не
покажется ли он слишком отсталым, не произведет ли впечатление дикаря? Он
понимал, что вопрос о средствах к существованию не встанет перед ним
никогда. И не потому, что он на особом положении "гостя", а просто потому,
что этого вопроса не существовало больше на Земле. Но Волгин не хотел
ограничиться ролью наблюдателя, он хотел трудиться наравне со всеми.
Как добиться равного положения? Только трудом, другого пути не было.
С еще большим усердием он "вгрызался" в технические книги, не
стесняясь обращаться за объяснениями к Мунцию. Но, историк и археолог, тот
не всегда мог удовлетворить Волгина своими ответами, когда вопросы касались
областей, мало ему знакомых. В таких случаях, которые становились все более
частыми, Волгин испытывал своеобразное удовольствие - ученый тридцать
девятого века не все знает, следовательно, разница между ними в умственном
отношении не так уж безмерно велика!
"Нас разделяет не бездонная пропасть, - думал Волгин, - а только
глубокий ров, через который можно перебросить мост. И я это сделаю".
Ему ничто не мешало осуществить свое намерение. Все, что могло ему
понадобиться для "самообразования", было к его услугам. Любой ученый дал бы
ему исчерпывающую консультацию, любой инженер с радостью пришел бы ему на
помощь. Но Волгин ни к кому не хотел обращаться, кроме Мунция и изредка
навещавшего его Люция. Понимая, что сам себе ставит препятствия и
затрудняет задачу, Волгин не мог преодолеть ложного самолюбия. Он твердо
решил, что появится в мире только тогда, когда "мост" будет перейден.
Физически Волгин чувствовал себя прекрасно, его ум работал ясно и
четко. Никогда раньше его память не была столь цепкой. Из рук Ио и Люция
его тело вышло более "молодым", чем в дни стоящей юности. Жизнь кипела в
нем.
Он работал по двенадцать часов в сутки, вызывая этим неудовольствие
Люция. Но на вес упреки своего "отца" Волгин отвечал одной фразой: "Я хочу
скорее войти в мир", - и Люций не мог найти убедительного возражения.
"Отшельничество" Волгина удивляло его и Мунция, было им непонятно, но они
даже не пытались переубедить Волгина. Такова была воля Дмитрия, и никому не
при шло бы в голову оспаривать его право поступать как ему угодно.
А Волгина поражало, что за все четыре месяца никто не сделал даже
попытки увидеть его. Ни один человек не появлялся в доме, хотя решительно
ничто не мешало любому любопытному сделать это. Даже Люций перед каждым
своим прилетом испрашивал разрешения Волгина.
Дом Мунция стоял совершенно открыто. Никакие заборы или ограды не
отделяли прекрасный сад от остальной местности. Волгин знал, что этот сад
принадлежит не одному только Мунцию, а и всем обитателям соседних домов.
Все могли пользоваться им, он был, говоря по-старинному, коллективным
садом. Безусловно, до появления Волгина в саду гуляли и отдыхали многие
люди. Но теперь не было никого. Никто не нарушал одиночества Волгина, ни
один арелет не пролетал низко над домом, ни у кого не явилось искушения
удовлетворить свое любопытство (а оно, конечно, существовало) раньше
времени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143