«Битва была проиграна. Пришли рыцари, неуязвимые в своей стали, и они убивали всех, кто остался, чтобы сражаться. Беги или умри».
Но от смерти так легко не убежишь. Когда Варамир наткнулся в лесу на мёртвую женщину, он опустился на колени, чтобы снять с неё плащ и не заметил мальчика – пока тот не выскочил из укрытия, и, воткнув в бок Варамира длинный костяной нож, вырвал накидку из сжатых пальцев Шестишкурого.
– Его мать, – объяснила ему позже Репейница, когда мальчика и след простыл. – Это был плащ его матери, и, увидев, что ты её грабишь...
– Она умерла, – сказал Варамир, вздрогнув, когда костяная игла проткнула его плоть. – Кто-то размозжил ей голову. Какая-то ворона.
– Не вороны. Рогоногие. Я видела. – Игла стянула края раны в боку. – Дикари. А кто остался, чтобы укротить их?
«Никого. Если Манс мёртв, вольный народ обречён». Тенны, великаны и рогоногие, пещерные жители с подпиленными зубами и народ западного побережья с их костяными колесницами... все они обречены. Даже вороны. Они, возможно, ещё не знают этого, но эти ублюдки в чёрных плащах погибнут вместе с остальными. Враг идёт.
В его голове прозвучало эхо грубого голоса Хаггона:
– Ты умрёшь дюжиной смертей, мальчик, и каждая из них будет болезненной... Но после того как, придёт твоя истинная смерть, ты будешь жить снова. Говорят, вторая жизнь проще и приятней.
Уже скоро Варамир Шестишкурый узнает, так ли это. Он чувствовал вкус своей истинной смерти в едком дыме, что висел в воздухе, ощущал её в жаре под своими пальцами, когда просовывал руку под одежду, чтобы потрогать рану. Его захлёстывал холод, пробирая до костей. На этот раз, должно быть, его убьёт мороз.
Его предпоследняя смерть была от огня. «Я сгорел». Сперва, в замешательстве он подумал, что какой-то лучник со Стены пронзил его горящей стрелой... Но огонь пожирал изнутри. И эта боль...
До этого Варамир умирал девять раз. Однажды он умер, пронзённый копьём, другой раз от медвежьих зубов, разодравших горло, ещё раз в луже крови, родив мёртвого щенка. В первый раз он умер, когда ему было всего шесть – тогда топор собственного отца раскроил ему череп. Но даже это не принесло столько мучений, как пожирающий заживо огонь в его внутренностях, охвативший крылья. Когда Варамир попытался улететь, то панический полёт только раздул пламя, заставив его гореть ещё жарче. Вот только что он парил над стеной, следя орлиными глазами за передвижениями людей внизу – и вот уже пламя обратило его сердце в пепел, вышвырнув визжащий дух Варамира назад в собственную шкуру, и ещё на какое-то время он обезумел от боли. Ему хватило простого воспоминания об этом, чтобы вновь задрожать.
Тогда он и заметил, что очаг потух.
Осталась только серо-чёрная мешанина головешек, да несколько тлевших углей посреди золы. «Дым ещё есть, ему только нужно дерево». Скрежетнув зубами от боли, Варамир подполз к куче наломанных веток, которые перед уходом на охоту собрала Репейница, и кинул несколько хворостин в кучу золы.
– Хватай, – прохрипел он. – Гори.
Варамир подул на угли и вознёс про себя молитву безымянным богам лесов, холмов и полей.
Боги не ответили ему. Чуть погодя пропал и дым, а в маленькой хижине становилось всё холоднее. У Варамира не было ни кремня, ни трута, ни сухих щепок для растопки. Ему не удастся разжечь огонь снова – по крайней мере, самостоятельно.
– Репейница, – позвал он хриплым, полным боли голосом. – Репейница!
У неё был острый подбородок, сплюснутый нос, а на щеке родинка с четырьмя тёмными волосками. Уродливое лицо и грубое, однако сейчас он многое бы отдал, чтобы вновь увидеть его в дверях лачуги. – «Надо было переселиться в неё, пока она не ушла».
Сколько её не было? Два дня? Три? Варамир не знал. В хижине было темно. Он то погружался в сон, то просыпался, не понимая толком, день на дворе или ночь.
– Жди, – сказала она. – Схожу раздобыть еды.
И он, как дурак, ждал, размышляя о Хаггоне, Желваке и всех тех скверных поступках, что совершил за свою долгую жизнь. Но дни сменялись ночами, а Репейница так и не вернулась.
«Она и не вернётся».
Варамир гадал, не мог ли он чем-то себя выдать? Вдруг, глядя на него, она поняла, что он замышляет, или, может, он бормотал об этом в горячечном бреду?
«Мерзость», – услышал он голос Хаггона, словно тот стоял рядом, в этой самой комнате.
– Она просто уродливая копьеносица, – сказал ему Варамир. – А я великий человек. Я Варамир, варг, оборотень. Неправильно, если она останется жить, а я умру.
Ему никто не ответил – никого тут и не было. Репейница ушла и бросила его, как и все остальные.
Точно так же его бросила и собственная мать. «Она оплакивала Желвака, но никогда не оплакивала меня». Тем утром отец вытащил его из кровати, чтобы отвести к Хаггону, а она даже на него не взглянула. Он визжал и лягался, когда отец тащил его по лесу, пока тот его не отшлёпал, велев замолкнуть.
– Твоё место среди тебе подобных! – Вот и всё, что он сказал, швырнув сына к ногам Хаггона.
«Он оказался не так уж неправ, – подумал Варамир, дрожа от холода. –Хаггон многому меня научил: охотиться и рыбачить, разделывать туши и чистить рыбу, находить дорогу в лесу. И он обучил меня обычаям варгов и поведал мне тайны оборотничества, хотя мой дар был сильнее, чем у него самого».
Много лет спустя он попытался найти своих родителей, чтобы сказать им, что их Комок стал великим Варамиром Шестишкурым, но мать и отец давно умерли и были преданы огню. «Перешли в деревья и реки, перешли в камни и землю. Превратились в прах и пепел». Именно эти слова сказала его матери лесная ведьма в день, когда умер Желвак. Комок не хотел стать прахом земным – мальчик грезил о том дне, когда барды воспоют его деяния, а прекрасные девушки одарят поцелуями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65