Предъявление настоящего Предписания обязывает имперских служащих оказывать Вам всемерное содействие для скорейшего прибытия к месту службы. Подписано: Военный комендант Английской зоны, Шеридан, генерал-лейтенант Карт, 12 мая 2369 года”.
— Транспортом обеспечить не могу — все машины на выезде, — говорит коп, — Задерживать далее не имею права. Ты теперь не в нашей юрисдикции. Можешь быть свободен. Вали в свою часть.
— И тебе всего доброго, дружище, — издевательски говорю я, морщась от гулкого эха в голове. Забытое ощущение принадлежности к неприкасаемой военной касте переполняет меня каким-то бесшабашным восторгом.
— Куда тебя? — интересуется детектив.
— Морская пехота, — улыбаюсь я.
— Ишь ты… А я раньше во Флоте служил, — сообщает громила.
— Не повезло тебе.
Я киваю на прощанье всем сразу и осторожно, стараясь не расплескать муть в голове, выхожу из участка. Улица глушит меня ревом сирен и далеким, похожим на океанский прибой или на шум стадиона, гулом толпы. Мне на все плевать. Я освободился от суеты и в который раз начинаю жизнь заново. Я поднимаюсь над проблемами и больше не принадлежу этому миру. Водители редких машин провожают меня настороженными взглядами. Еще бы. В приличных районах даже бомжи выглядят пристойнее, чем я. Я медленно бреду по узкому тротуару. Совершенно бесцельно. У меня впереди еще море времени. Хорошо-то как! Сам не понимаю, что на меня находит. Мне вдруг становится легко и привычно. Делай, что должен, и будь что будет…
Где— то на границе сознания мелькает мысль о том, что неплохо было бы позвонить Нике. Попрощаться. И дочери. Мы с ней так давно не общались. Когда еще доведется? Но вдруг вижу свое истерзанное отражение в зеркальных гранях ближайшей башни. И остатки Ивена Трюдо, предпринимателя, торговца запчастями к сельхозоборудованию, из последних сил протестуют против того, чтобы мои близкие увидели, на кого я стал похож. И затем окончательно растворяются во Французе, сержанте Корпуса, командире отделения морских пехотинцев.
12
Наша рабочая лошадка, “Томми”, почти не изменилась за время, пока я наедал пузо на гражданке. Корпус — достаточно консервативная организация и в нем не принято выбрасывать на свалку надежные старые железки. Во всяком случае — до тех пор, пока они способны передвигаться самостоятельно. Такое ощущение, что наш старикан вышел как раз из тех самых лет, что и я. Броня его исцарапана, и даже многие слои краски не могут скрыть многочисленные заплатки и зуботычины на корпусе, отчего машина походит на старую бойцовскую собаку. На тупорылого брыластого бульдога. Несмотря на почтенный возраст, коробочка ревет движками вполне бодро и от ее диких скачков через рытвины полигона наши задницы молотит о жесткие скамейки, как фрукты в гигантском миксере. Если бы не страховочные скобы, плотно сжимающие наши плечи, до точки назначения этот миксер точно размолотил бы нас в питательную смесь с небольшими вкраплениями пластин брони.
Забранный решеткой плафон в десантном отделении светит исправно, но так тускло, что можно едва-едва разглядеть свои пальцы на коленях. Из-за проклятой тряски мне никак не удается разобрать выражения мотающихся влево-вправо лиц моих бойцов. А мне очень хочется это сделать, потому что я — их новый командир и должен знать, на что способны мои детишки, о чем они думают и что могут выкинуть в следующий миг. А для этого мне нужно видеть их лица. Никакие личные дела и файлы медицинских показателей, вкупе с заключениями психологов, не говорят мне о человеке столько, сколько его лицо. Выражение глаз. Взгляд. Наморщенный в напряжении лоб. Поджатые губы. Если не завтра, то очень скоро нам вместе лезть в драку, а что драка будет, не сомневается никто, ведь не ради простых учений нас срочным порядком собрали со всего Шеридана, и я должен знать, чего ждать от людей, которым буду доверять свою спину. Судя по последним событиям, времени для притирки у нас нет, или почти нет, и я использую каждую секунду, днем и ночью, для испытания на прочность себя и своих людей.
Сверху торчат в арматуре башни ноги наводчика. Вот кому сейчас не позавидуешь. Ежась, представляю, как, несмотря на все хитроумные коконы подвески, бедолагу колотит сейчас о выступы и механизмы башни. Морпехи — вечные мальчики для битья по определению, их суют затычками в самые гиблые дыры, синяки, шишки и переломы им — что белке семечки. Но башенный стрелок — вдвойне морпех, с окончательно сдвинутой набекрень башней, пофигист, которому мозги вытрясает напрочь на первом же марше, и обязательно мазохист, потому что нормальные в такой обстановке выжить просто неспособны.
— Башня — командиру, — доносится по внутренней связи голос стрелка, — Минута до сброса. По фронту чисто.
— Принято. Отделение, к высадке! — мы дружно исполняем ритуал подготовки к десантированию: руки в бронеперчатках синхронно взлетают и с клацаньем ухватываются за что положено, корпуса проворачиваются на жестких лавках, ноги скрючиваются. Теперь одна рука лежит на стволе оружия, что установлено в бортовых захватах, другая — на замке страховочной скобы, у плеча; торс развернут в сторону кормы, насколько позволяют скобы; ноги поджаты и прочно упираются в решетчатую палубу, лицевые пластины опущены. Мы замираем в этих нелепых позах, предусмотренных уставом, в ожидании потока света из десантных люков. Я злюсь на себя, потому что никак не могу сосредоточиться, я научился много думать на гражданке где надо и не надо, я к этому привык, и стал так часто ловить неожиданные глюки, и сейчас, пока тело автоматически выполняет заученные движения, я успеваю увидеть перед собой странный скульптурный ансамбль из одинаковых фигур, скупо освещенных тусклым красноватым свечением, мутные блики играют на металле, и фигуры эти потешно раскачиваются в едином ритме, раскинув руки, и кажется, что они вот-вот оживут и медленно-медленно двинутся строем, качая длинными руками у колен, маленькие неуклюжие механические годзиллы из старинных доколониальных фильмов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23