У нас в Прибалтике тоже равнины, но все время что-то мешает глазу, и пространство не наваливается внезапно - где-то кустик, кучка деревьев, холм зеленый... На юге Эстонии красивые круглые холмы, местность уютная, домашняя. За каждым холмиком что-нибудь новое, человеческое жилье или изгороди, пасутся черно-белые и рыжие коровы...
А здесь дикий простор, человеку делать нечего.
Но я слишком удалился, шесть лет прошло от того лагеря до наших игр с железом. Трудно поверить, что кто-то всерьез нацелился тебя прикончить. Наивная мысль все время - за что? Я ведь хороший.
Хороший, как же...
И мне уже двадцать, я в овраге лежу, а надо мной Давидка стоит.
***
Я случайно попал в тот пионерский лагерь.
Родители у меня погибли, сначала детский дом попробовал, потом родственники перебрасывали друг другу, я, видно, не подарок был. То у одних, то у других. Неплохие все люди, но чужие, свои у них дела.
И так, пока меня тетка, ссыльная, не нашла. Когда она меня взяла, ей сильно за пятьдесят было, не тетка даже, а матери седьмая вода на киселе. Она меня увезла в рабочий поселок за Чудским озером, и там я жил, а она в детском садике работала воспитателем. Ее в города долго не пускали, и она привыкла там жить. В небольшом местечке много лет, но своих не забывала. И вот нашла в столице, привезла к себе, хотя большая семья, дети, внуки уже были. Мужа нет, его давно в лагере бревнами задавило. Случайно узнал, не рассказывала никогда.
Путевку в лагерь ей предложил профсоюз, и она, оторвав от своих двух внуков - мне! Никогда не забуду, такие люди редко встречаются.
Ладно, зарапортовался...
А месяц получился радостный, яркий. Остался теплым пятном в жизни, таких немного, пожалуй, у каждого, да?..
И был там Давид.
В старшей группе всем по четырнадцати. Он сразу главным стал, хотя и опоздал. Главного сразу видно. Он боролся здорово. Особенно ему удавался мостик, лоб и ноги на земле, остальное в воздухе гибкой дугой. Говорит попробуй... Прижать к земле, победить его. Я долго старался, не получается...
Он терпел, потом говорит - Ну, Заец... ты мне ребра продавишь, локтем нельзя! Но он мирно, и вообще дружелюбный парень. Я родом с Кавказа, говорит, - мы в горах раньше жили, нас мало осталось.
***
Это он передо мной был.
И нам обоим по двадцати, мы в чужой стране. Теперь и дураку ясно, что в чужой. А тогда не думал, спасался, старался выжить.
А он, похоже, своим стал?..
Как он здесь оказался?
Наверное, так же, как я...
Лежу, а он надо мной с автоматом стоит. Глушитель у него, так что никто не узнает, не услышит. Найдут, может, через год обглоданный скелет. Собаки, шакалы, птицы... всем достанется.
Его ни с кем не спутаешь, не то, что меня. Глаза разные. Правый светлый, серый, а левый яркий, карий глаз. И весь как плотная кубышка, ноги коротковатые, сильные... Короче, узнал его, сомнений нет. А как он меня вспомнил, ума не приложу. Ничего особенного во мне. Наверное, по губе, по улыбке моей вечной.
Я даже про страх забыл, так удивился. Война домашняя оказалась, все рядом, снова пионеры встретились. Какой он враг, непонятно.
А потом мысль мелькнула - как же он свою жизнь искалечил, ведь ему обратно пути нет!..
- Нет, - говорю, - не помню тебя.
Ему словно легче стало, посветлело лицо.
- Правильно думаешь, Заец. Забудь, что встретились.
Автомат, я говорил, с глушителем, щелкнул несколько раз. Рядом с головой земля разлетелась на мелкие частицы, по щеке мазнуло грубым наждаком. Он к лицу наклонился и говорит, негромко, но отчетливо:
- Замри. Потом уходи отсюда, Костя. У-хо-ди... И забудь.
Поднялся ко второму, они расплылись в сумерках.
Я все отлично понял. Только куда уходить... и как уйдешь тут...
Подождал немного, пополз наверх. Почти сразу подобрали, хватились уже, искали. Весь в крови, ранен в шею, и щека раздулась, на ней мелкие порезы, много, не сосчитать. Хирург удивлялся, что за чудо такое... Шею зашили, а порезы сами зажили, только сеточка белесая осталась на щеке. Тонюсенькие рубчики на загорелой до черноты коже. Памятка от Давида, чтобы не забывал его. Я часто вспоминал. Что с ним, где пропадает?.. На земле слишком часто убивают, но еще чаще пропадают люди, и для других, и для себя.
Он смешливый был парень.
Да, приезжали ко мне из части, рассказывали, что был еще налет, похоже, та же банда. Жаль, тебя не было, какой-то ловкач с той стороны автоматными очередями песню выстукивал. Ребята, кто понимает, по ритму различили расцветали яблони и груши...
У меня сердце дернулось, словно куда-то бежать ему, а некуда. Но я виду не подал.
- Басни, - говорю, - показалось. Так ни один человек стрелять не может.
Потом еще раз встретились с Давидом, но это в конце истории.
А как звали врача, который меня вытащил оттуда, не помню.
***
Еще одна неприятность получилась, небольшая, по сравнению с другими. У меня после ранения голос пропал.
Я забыл сказать, что пою. Вернее, пел, до четырнадцати. Меня даже Робертино называли. Его звонкости не было у меня, но пел неплохо. И слух абсолютный, говорили. Я тогда в поселке жил, ездил два раза в неделю в Нарву, пел в хоре, учился. Выступали в Таллинне, даже в Ленинград один раз съездили. А около четырнадцати голос, как известно, меняется, и петь невозможно, срывается на фальцет. И даже вредно, мне запретили. Незадолго до армии снова попробовал. Другой голос, баритон, не очень сильный, но приятный. Нужно учиться, мне сказали. А потом военкомат, и пошло-поехало...
Какой-то нерв задет осколком. Говорить-то говорю, но негромко и хрипло, а если громче, срываюсь на шепот. Жаль голоса, но привык. К отсутствию чего-то легче привыкнуть, чем к новому, смешно, да?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35