— спросил он сам себя. — Ты хочешь, чтобы Костя отговорил тебя, сказал, что все это бред сивой кобылы, что этого не может быть, потому что не может быть никогда, что старый доктор из провинциальной психбольницы — маразматик и набитый дурак, и нет никакого смысла ворошить прошлое, и тем более ни в коем случае не нужно травмировать маму? Да? Ты этого хочешь? Или ты хочешь, чтобы он подтвердил правоту
Юркунса, добавил к его словам собственные аргументы и убедил тебя в том, что нужно непременно постараться выяснить, что же на самом деле произошло с Олегом Петровичем
Личко, твоим биологическим отцом? Ты хочешь, чтобы Костя лишь укрепил тебя в твоем решении, которое ты на самом деле уже принял? Или решения нет, и ты хочешь, чтобы Костя помог тебе его принять? Определись уж наконец, попробуй быть честным сам с собой».
Увлеченный внутренним монологом, Андрей не замечал хода времени и чуть не опоздал на встречу с Константином
Викторовичем. Мусатов-старший уже ждал его, сидя в припаркованной неподалеку от входа в факультетское здание белой «Хонде».
— Ну как, плотно позавтракал? — спросил он, когда Андрей сел в машину.
— Только кофе выпил, правда, три чашки. А что?
— Тогда поедем куда-нибудь пообедаем. И поговорим.
Или ты предпочитаешь сначала поговорить?
— Давай сначала поговорим, — решительно произнес Андрей.
Он подробно, не упуская ни одной мелочи, рассказал всю эпопею, связанную с поисками свидетельства о смерти Личко.
И о поездке в Черемисино, и о разговоре с супругами Перхуровыми, и о встрече с доктором Юркунсом. Рассказал и о своих сомнениях, о той злости, которая его охватывала все время, пока он слушал Льва Яковлевича, о растерянности, о том, что в словах старого психиатра показалось ему убедительным, а что – не очень. Одним словом, он рассказал все, тщательно выбирая выражения и стараясь ничего не переврать и ни на чем не делать акцент.
Константин Викторович слушал внимательно, ни разу не перебил Андрея, а потом долго молчал.
— Какой совет тебе нужен? — наконец спросил он. — Говорить ли об этом маме? Или заниматься ли этим вообще?
— И то, и другое. Но главным образом насчет мамы, конечно. Я не могу понять, нужно ей знать об этом или нет.
— А сам ты как считаешь?
— Я считаю, что нет, не нужно, — твердо заявил Андрей.
— Аргументы? — коротко потребовал Мусатов-старший.
— Понимаешь, Костя, я подумал, что… В общем, смотри, как получается: если на самом деле этот Личко ни в чем не виноват, а мама сразу поверила в его вину и отказалась от него и даже от его родителей, отказалась от всей своей жизни с ним, вычеркнула его не только из своей, но и из моей жизни, то получается, что она его предала. Вместо того чтобы не поверить в его вину и добиваться правды, она бросила его на произвол судьбы. Пока она думает, что Личко действительно маньяк-убийца, она чувствует себя правой, а если выяснится, что все было не так, как она будет себя чувствовать? Предательницей, бросившей близкого человека в беде?
— Я понял твои доводы, — кивнул Константин Викторович. — Они разумны. Но есть и другая сторона медали, и мне хотелось бы, чтобы ты на нее взглянул. Люди, знаешь ли, почему-то очень не любят, когда обманывают их доверие. Ну есть у нас, у человеческих особей, такая странная особенность. Мы очень болезненно реагируем на ситуации, когда человек, которого мы представляем себе определенным образом, вдруг оказывается совсем не таким. Мы в таких случаях чувствуем себя обманутыми. Чаще всего мы перестаем общаться с таким человеком, если можем, конечно, но чувство обманутости оказывается весьма болезненным и дает о себе знать еще долгие годы. Знаешь почему? Когда человек оказывается не таким, каким мы его себе представляли, мы можем сколько угодно говорить вслух о том, что он обманул наше доверие, но в глубине души, в том самом подсознании, о котором говорил тебе старый доктор, мы твердим: это я дурак, не распознал, не рассмотрел, не угадал, это я слепец, я идиот, я ничего не понимаю в людях. Мы на самом деле обвиняем сами себя, мы считаем себя глупыми, и нам это ужасно неприятно. Идеи самообвинения и собственной недостаточности — одни из самых пагубных с точки зрения душевного равновесия и даже, если хочешь, психического здоровья.
А теперь представь себе, как на протяжении почти тридцати лет чувствовала себя твоя мама, думая, что не распознала рядом с собой психически больного жестокого детоубийцу и насильника, не разглядела, ничего в нем не поняла.
— Думаю, что плохо, — уныло согласился Андрей, которому такая постановка вопроса в голову как-то не приходила. — Но все равно я не понимаю, что лучше: чувствовать себя жертвой обмана или предателем, бросившим человека в трудную минуту на произвол судьбы.
— А тебе и не нужно это понимать, потому что каждый человек воспринимает это по-своему. Одному легче чувствовать себя предателем, другой предпочтет быть обманутым.
Здесь нет рецепта.
— Так что же мне делать? — нетерпеливо спросил Анд рей. — Говорить маме или нет?
— Обязательно говорить, — кивнул Константин Викторович. — А мама пусть сама решает, пусть она сама выберет, кем ей себя чувствовать. Не нужно думать за нее и тем более не нужно делать за нее выбор.
— Тогда следующий вопрос: а мне-то что делать? Допустим, она скажет, что хочет знать правду, и тогда мы все дружно будем думать, как нам взяться за это дело. А если она не захочет никаких разбирательств? Если запретит мне даже думать об этом?
— Ну, глупости какие! — рассмеялся Мусатов-старший. —
Как это она может тебе запретить? Ты не ребенок, ты взрослый тридцатилетний мужик, вон какую карьеру сделал, да и живешь ты в другом городе, а не под маминым крылышком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22