- Ты меня плохо понял, - медленно произнес Рубцов, глядя на него
холодными ясными глазами. - Евгения - моя единственная дочь, усвой это, будь
так любезен, раз и навсегда. Более того, у моей единственной дочери плохая
наследственность, очень плохая, я рассказывал тебе, что такое была ее мать и с
каким трудом я отвоевывал у нее своего ребенка. Я не могу допустить, чтобы
Евгения пошла по ее стопам, и готов сделать все, чтобы это предотвратить.
- Да не валяй ты дурака! - вспыхнул Сурин. - При чем тут
наследственность? Она что у тебя, пьет, шляется, наркотиками балуется? Ты ни
на шаг ее от себя не отпускаешь! Какая связь между этими письмами и
наследственностью? Может, ты думаешь, что она станет проституткой только
оттого, что их прочтет? В конце концов, следи за почтовым ящиком сам,
перехватывай письма - и она не будет больше их читать. Зачем ты меня-то этим
нагружаешь? Можно подумать, если ты найдешь этого парня, то наследственность
никогда не сработает. Знаешь, как в народе говорят? Кому суждено быть
повешенным - тот не утонет. Что твоей Евгении на роду написано, то и будет, а
письма тут совершенно никакой роли не играют.
Ему казалось, что он говорит убедительно и логично, и сейчас Рубцов
улыбнется, похлопает его по плечу и скажет: "Ты прав, Вася, что-то я
перемудрил с перепугу. Забудь об этом, давай лучше отбивную есть, а то
остынет". Но Рубцов почему-то этого не сказал. Глаза его стали еще светлее и
холоднее, словно внутри головы выключили отопление, и казалось - еще несколько
секунд и все лицо его подернется инеем.
- Ты меня действительно не понимаешь или не хочешь понимать? - спросил
Рубцов. - Если ты не понимаешь, то я тебе объясню попроще, подоступней.
Евгении уже девятнадцать лет, я делаю все возможное, чтобы контролировать ее
поведение, но я не в состоянии быть рядом с ней двадцать четыре часа в сутки.
И вот выясняется, что в тот момент, когда меня не было рядом, она
познакомилась с каким-то странным типом, который теперь пишет ей странные
письма с более чем странными признаниями. Более того, он утверждает, что
никому не позволит говорить о ней плохо. Кто это, хотел бы я знать, плохо
отзывается о моей дочери? Что это за круг общения, о котором я ничего не знаю?
Евгения уверяет, что не понимает, о чем идет речь, и из этого могут быть
только два вывода: либо она лжет, либо у автора этих писем не все в порядке с
головой. Я слишком хорошо знаю свою дочь, чтобы допустить, что она может так
лгать. Я уверен, что ее поклонник - сумасшедший, потому что только сумасшедшие
могут сегодня, в конце двадцатого века, писать письма практически незнакомой
девушке. Он знает, где живет моя дочь, и где гарантия, что он не захочет
сблизиться с ней? Где эта гарантия, я тебя, Вася, спрашиваю? И я не хочу сутки
напролет проводить в тревоге, опасаясь, что Евгения может стать жертвой
маньяка. Я пытался поговорить с ней, вразумить, напугать, но она и слышать
ничего не хочет, она не верит в то, что этот парень - псих, она полна дурацких
романтических мечтаний и идиотских представлений о большой любви. Она не
станет проявлять осторожность, если снова встретит его на улице. Поэтому я
хочу, чтобы ты его нашел и убрал куда-нибудь подальше, в тюрьму, например. Я
ясно объясняю?
- Вполне, - буркнул Сурин, - как для полных идиотов.
- Для полных идиотов я объясняю по-другому, - надменно улыбнулся Рубцов.
- А для тебя персонально добавлю еще кое-что на тот случай, если ты не хочешь
меня понимать. Ты, Васенька, всегда должен стремиться к тому, чтобы понимать
меня как можно лучше. Это в твоих интересах, и я буду очень удивлен, если
вдруг окажется, что ты этого не знаешь. Но ведь ты это знаешь, правда?
- Знаю, - процедил сквозь зубы Сурин, не поднимая глаз от отбивной,
которая еще десять минут назад источала такой аппетитный аромат, а теперь
казалась просто тошнотворной. - Давай письма, я подумаю, что можно с ними
сделать.
Рубцов протянул ему плотный белый конверт.
- Ты не подумаешь, Васенька, что можно сделать, а сделаешь все, что
можно. Найди человечка, который займется этим, я оплачу его работу. Только
человечек должен быть толковым и достойным доверия.
- О каких деньгах я могу с ним говорить? - спросил Сурин.
- О любых. Работа должна быть сделана. Меня устроит любой результат, лишь
бы он соответствовал реальности, а не был плодом наглых фантазий, ты понимаешь
меня? Я даже готов услышать, что Евгения обманывает меня по-крупному, что у
нее завелась какая-то компания, о которой я ничего не знаю, и в этой компании
кто-то имеет основания плохо отзываться о ней. Но я должен знать правду.
"Правду, правду, - злобно думал Сурин, возвращаясь на службу. - Правду
ему подавай, правдолюбец хренов! Из-за его любви к правде я теперь должен
задницу рвать в поисках опера, который возьмется поработать с этими письмами.
Конечно, хорошо, что Рубцов платит за работу, за деньги-то человека легче
найти, но ведь в этом деле не каждый сгодится. Толковый и достойный доверия!
Где ж его взять, такого распрекрасного?"
Однако к вечеру в помутневшей от жары и ежедневной служебной текучки
голове Сурина забрезжила идея. Истины ради следует заметить, что идея не
самостоятельно забрела в его голову, а была подкинута сведениями из справки о
работе подразделений уголовного розыска за прошлый год. В этой справке наряду
с прочими упоминалось запутанное и прогремевшее на всю Москву дело об
убийствах, при совершении которых преступник оставлял рядом с трупами какие-то
игрушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25