Я подбежала к окну спальни и увидела, как он шагает по переулку.
Он что, забыл нас запереть? Или решил устроить нам испытание?
Я остановилась на последнем предположении. Мы с Махтаб ни шагу не сделали из квартиры; через несколько часов он вернулся в гораздо лучшем расположении духа. Теперь я не сомневалась – это была проверка. Он наблюдал за домом – или кого-нибудь для этого нанял, – и мы доказали свою благонадежность.
Махмуди все чаще и охотнее говорил о нас как о едином целом, пытаясь создать из своей семьи щит, за которым можно было бы укрыться от житейских невзгод. Дни слагались в недели, и во мне крепла уверенность, что он полностью возвратит мне Махтаб.
Махтаб тоже изменилась. Сначала она не желала рассказывать мне о подробностях своего пребывания у родственников.
– Ты плакала? – спрашивала я. – Просила папу отвести тебя обратно?
– Нет, – отвечала она тихим, испуганным голосом. – Не просила. И не плакала. Я ни с кем не разговаривала. Не играла. И вообще ничего не делала.
Лишь после многих попыток мне удалось ее разговорить, снять с нее напряжение, не оставлявшее ее даже со мной. Наконец я узнала, что она подвергалась многочисленным допросам, в чем особенно усердствовала Малук, жена племянника Махмуди. Малук выясняла, не водила ли мама ее в посольство и не пыталась ли мама бежать из страны. Но Махтаб на все вопросы отвечала односложным «нет».
– Я хотела оттуда убежать, мамочка, – сказала Махтаб так, словно я рассержусь на нее за то, что ей это не удалось. – Я знала дорогу от дома Малук. Иногда, когда Малук брала меня с собой за покупками, я хотела убежать от нее и вернуться к тебе.
Слава Богу, что она этого не сделала. Было страшно представлять ее одну на многолюдных улицах Тегерана, с их хаотичным движением, беспечными водителями и бессердечными, злобными и подозрительными полицейскими.
Конечно же, она не сбежала. И вообще ничего не предприняла. В этом-то и заключалась происшедшая с ней перемена. Махтаб поневоле постепенно ассимилировалась. Она покорилась. Боль и страх были для нее непосильным испытанием. Она была несчастной, больной, подавленной и… сломленной.
Эти два изменившихся человека вызвали перемены и в третьем – во мне. Долгие дни взаперти – я по-прежнему оставалась узницей в квартире Маммаля – способствовали размышлениям. Я облекала свои мысли в логические формулировки, анализируя и планируя свои действия тщательнее, чем когда бы то ни было. Факт был налицо – я никогда не смогу принять жизнь в Иране. Кроме того, я была твердо убеждена, что ни при каких обстоятельствах нельзя полагаться на внешнее спокойствие тронувшегося умом Махмуди. Сейчас он вел себя ровнее, разумнее, менее агрессивно, но все это до поры до времени. То было лишь затишье перед новой бурей.
Какая линия поведения была для меня оптимальной? Не вдаваясь в подробности – предугадать их я все равно не могла, – я пришла к некоторым общим выводам. Отныне я видоизменю и удвою свои усилия, направленные на то, чтобы выбраться из Ирана и вернуться в Америку вместе с Махтаб, однако теперь это будет иная, более тонкая тактика. Мне придется многое скрывать от дочери. Допросы, учиненные Малук, меня глубоко встревожили. Я не имела права обременять Махтаб излишней информацией, тем самым подвергая ее опасности. Я больше не должна заговаривать с ней о возвращении в Америку. Это решение далось мне нелегко, но оно носило временный характер. Я разделю с Махтаб любое радостное известие, как только оно появится. В глубине души я знала, что Махтаб желает подобного известия всем сердцем, так же как и я. Я не стану вселять в нее надежду. Не скажу ей ни слова до тех пор, пока мы не окажемся на пути в Америку, хотя я по-прежнему понятия не имела, как это осуществить.
Итак, в то время как Махмуди начал искать в жене и дочери духовную опору, мы – каждая по-своему – спрятались в свои панцири.
Между нами воцарился хрупкий мир; это было странное сосуществование – внешне оно казалось легче, спокойнее, безопаснее, внутренне было исполнено предельного напряжения. Наша повседневная жизнь улучшилась, однако подводные камни стали более устрашающими и зловещими, чем когда-либо.
Маммаль и Нассерин по-прежнему жили у родственников, однако Реза и Ассий вернулись в свою квартиру. Мы с Ассий возобновили нашу осторожную дружбу.
В тот год шестнадцатый день персидского месяца ордибехешта пришелся на 6 мая, это был день рождения двенадцатого имама – имама Мехди. Он исчез несколько веков назад, и шииты верят, что в последний день Страшного суда он вместе с Иисусом совершит второе пришествие. В день его рождения принято обращаться к нему с просьбами.
Ассий пригласила меня в дом к какой-то старушке, у которой подходил к концу сороковой год насра. Ее сделка с Богом заключалась в следующем: за исцеление дочери от практически безнадежной болезни она обязалась устраивать ежегодные празднования дня рождения имама Мехди.
Ассий сказала, что там соберется около двухсот женщин; мне вовсе не хотелось целый день слушать плач и молитвы, и я отказалась.
– Нет, я не пойду, – ответила я.
– Пожалуйста, пойдем, – настаивала Ассий. – Всякий, у кого есть заветное желание, платит деньги женщине, чтице Корана, и она за того молится. Меньше чем через год, до следующего дня рождения Имама Мехди, твое желание исполнится. Разве у тебя нет заветного желания? – Она тепло и искренне мне улыбнулась.
Она отгадала мое желание!
– Хорошо, – отозвалась я. – Если Махмуди меня отпустит.
К моему удивлению, он не возражал. Там должны были собраться чуть ли не все его родственницы, а Ассий присмотрит за мной и Махтаб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139