В Америке как вся его собственность, так и медицинская практика, то есть и настоящее, и будущее. С какой стати ему возвращаться к прошлому?
На уровне здравого смысла эти аргументы казались убедительными, но никто, кроме меня, не знал, сколь противоречива натура Махмуди. Будучи любящим мужем и отцом, Махмуди порой проявлял удивительную черствость по отношению к своей семье. Обладая блестящим умом, не был чужд темных предрассудков. В нем уживались обе культуры – восточная и западная, – но даже сам он не смог бы сказать, которая из них главенствовала в его жизни.
У Махмуди были все основания вернуться вместе с нами в Америку после двухнедельного отпуска. Равно как и все основания силой удержать нас в Иране.
Если я предвидела столь чудовищный исход, то как же могла согласиться поехать?
Махтаб.
Первые четыре года своей жизни она была счастливым, общительным, жизнерадостным ребенком, нежно привязанным ко мне, к отцу и к своему кролику – дешевой сплющенной мягкой игрушке около четырех футов длиной, в белых горошинах на зеленом фоне. На ступнях у кролика были ремешки – Махтаб всовывала в них ножки и танцевала со своим любимцем.
Махтаб.
На фарси, официальном языке Исламской Республики Иран, это слово означает «лунный свет».
Но для меня Махтаб – свет солнца.
Когда шасси самолета коснулись земли, я посмотрела сначала на Махтаб, потом на Махмуди и окончательно поняла, что привело меня в Иран.
Мы спустились по трапу самолета под палящим, словно навалившимся на нас зноем тегеранского лета; когда мы шли по асфальту к автобусу, который должен был доставить пассажиров к зданию аэропорта, жара буквально пригибала нас к земле. А между тем было только семь часов утра.
Махтаб крепко держала меня за руку, вбирая в себя этот чуждый ей мир большими карими глазами.
– Мам, – прошептала она, – я хочу в туалет.
– Сейчас мы его найдем.
В зале прилета нас ожидало еще одно неприятное ощущение – удушливый запах пота, усугублявшийся жарой. Я надеялась, что нам удастся быстро отсюда выбраться, но здесь толпились пассажиры сразу с нескольких рейсов, и каждый из них норовил без очереди протиснуться к единственному окошку паспортного контроля, мимо которого только и можно было выйти из зала.
В этой давке нам тоже пришлось начать работать локтями. Я вела Махтаб впереди себя, ограждая ее от толпы. Со всех сторон раздавались визгливые крики. Мы обе взмокли от пота.
Я знала, что в Иране женщинам положено закрывать руки, ноги и лицо, тем не менее меня изумил вид всех служительниц аэропорта и большинства пассажирок – они были почти наглухо укутаны в чадру. Чадра представляет собой большой кусок материи в форме полукруга, который закрывает плечи, лоб и подбородок, оставляется лишь небольшое «окошко» для глаз, носа и рта. Похоже на одеяние средневековых монахинь. Наиболее благочестивые иранки оставляют открытым только один глаз. Женщины сновали по залу, волоча по нескольку сумок и чемоданов в одной руке, так как другой должны были придерживать чадру. Длинные черные полотнища, свисающие на грудь, мотались во все стороны. Больше всего меня изумило то, что именно чадру носить необязательно. Существуют и другие виды одежды, соответствующие жестким требованиям, предъявляемым к женскому туалету, однако, невзирая на немыслимую жару, мусульманки предпочитали это тяжелое покрывало. Какой же властью над ними обладают их общество и религия, размышляла я.
Через полчаса мы протиснулись к стойке паспортного контроля, где угрюмый клерк, осмотрев единственный иранский паспорт, удостоверяющий личности всех троих, поставил штамп и жестом велел проходить. Мы поднялись по лестнице – Махмуди впереди, мы с Махтаб за ним – и, завернув за угол, очутились в зале получения багажа, тоже битком набитом пассажирами.
– Мам, я хочу в туалет, – повторила Махтаб, переминаясь с ноги на ногу.
Махмуди спросил на фарси у укутанной в чадру женщины, где здесь туалет. Указав в дальний конец зала, она заспешила прочь. Оставив Махмуди дожидаться багажа, мы с Махтаб отыскали нужную дверь, но, подойдя к ней, остановились в нерешительности – оттуда исходило чудовищное зловоние. Сделав над собой усилие, мы вошли. Единственное, что нам удалось разглядеть в полутемном помещении, так это дыру в цементном полу, обрамленную плоской фаянсовой окружностью. Весь пол был загажен и кишел мухами.
– Тут плохо пахнет! – закричала Махтаб и потащила меня обратно.
Мы бегом вернулись к Махмуди.
Махтаб хоть и страдала, но не изъявляла желания поискать другой общественный туалет. Она предпочитала потерпеть, пока мы не доберемся до дома ее тетки, сестры Махмуди, о которой он отзывался с трепетом. Сара Махмуди Годжи была главой семейства, и все обращались к ней Амех Бозорг («Досточтимая тетушка»), что было проявлением глубокого уважения. В доме Амех Бозорг все встанет на свои места, решила я.
Махтаб валилась с ног от усталости, но присесть было негде, и мы разложили детскую коляску, которую привезли в подарок новорожденному родственнику Махмуди. Махтаб с облегчением в ней устроилась.
Стоя в ожидании багажа, которого все не было, мы вдруг услышали пронзительный крик, явно обращенный к нам: «Дабиджан! Дабиджан!» На фарси это означает «дорогой дядя».
Обернувшись, Махмуди громко и радостно приветствовал бегущего к нам человека. Мужчины крепко обнялись, и я увидела, что Махмуди плачет, – в этот момент я устыдилась своего нежелания ехать в Иран. Ведь здесь его семья. Его корни. Разумеется, он хотел, да и должен был увидеть своих близких. Пусть он наслаждается их обществом в течение этих двух недель, а затем мы вернемся домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139