Мимо нас в обоих направлениях мчались военные машины. Вдали мы завидели контрольно-пропускной пункт; не доезжая до него, водитель притормозил у обочины и жестом велел нам вылезать. Наш спутник тоже вышел из джипа и повел нас за собой. Значит, надо было обойти контрольно-пропускной пункт.
Проводник вывел нас в открытое поле – горное плато, покрытое снегом, льдом и смерзшейся грязью. С контрольно-пропускного пункта оно прекрасно просматривалось. Я ощущала себя мишенью в карнавальном тире. За несколько минут мы пересекли поле и вышли на другое оживленное шоссе.
Я предположила, что здесь нас должен подобрать либо джип, либо красная машина, о которой говорил Мосейн. Но вместо того, чтобы ждать у обочины, проводник повел нас краем шоссе. Мы шагали за ним – замерзшие, измученные, сбитые с толку.
Мы шли и шли – причем по ходу движения транспорта, что было опасно, – то вверх, то вниз по холмам, с равномерной скоростью, не замедляя шаг даже тогда, когда мимо с ревом проносились огромные военные грузовики. Иногда мы поскальзывались на заледеневшей грязи, но и это было не помехой. Махтаб ни разу не пожаловалась.
Так продолжалось примерно с час, пока наконец наш провожатый не увидел пятачок утоптанного снега перед почти отвесным холмом. Он жестом предложил нам присесть отдохнуть. С помощью нескольких слов на фарси, подкрепляемых жестами, он велел нам дожидаться его здесь. И быстро удалился. Мы с Махтаб сидели на снегу, полностью предоставленные сами себе, провожая глазами человека, который исчез за гребнем длинного обледенелого холма.
С какой стати ему возвращаться? – думала я. Здесь противно. Амаль заплатил им всем вперед. В нас только что стреляли. Спрашивается, зачем ему возвращаться?
Не знаю, сколько времени мы там просидели – в ожидании, недоумении, тревоге и молитвах.
Я боялась, что кто-нибудь остановится и попытается выяснить, в чем дело, или… предложит помочь. Что тогда?
Мимо проехал джип, за рулем которого сидел тот, кто отговорился от солдата. Он в упор на нас посмотрел, но сделал вид, что не узнает.
Тот человек не вернется, твердила я себе. Сколько нам еще вот так сидеть и ждать? Куда теперь податься?
Махтаб молчала. На ее личике было более решительное выражение, чем раньше. Она направлялась домой в Америку.
Человек не вернется. Теперь я в этом уже не сомневалась. Дождемся темноты. А там надо будет что-то предпринять. Но что? Самостоятельно продолжить путь, пройти через горы и попасть в Турцию? Может, стоит отыскать контрольно-пропускной пункт и отдать на поруганье наши мечты, а возможно, и самих себя? А что, если мы просто замерзнем среди ночи и погибнем, обнявшись, где-нибудь у шоссе?
Человек не вернется.
Я вспомнила историю, давным-давно рассказанную мне Хэлен, – об иранке с дочерью, которых вот так же бросили. Девочка умерла. Мать еле выжила, но в результате выпавшего на ее долю испытания потеряла все зубы. У меня из головы не шел образ этой многострадальной женщины.
Парализованная холодом и паникой, я не заметила приближения красной машины. Я обратила на нее внимание лишь тогда, когда она, притормозив, съехала на обочину.
Человек вернулся! Он быстро помог нам влезть в машину и велел водителю ехать.
Минут через пятнадцать мы остановились перед домом, стоявшим чуть поодаль от шоссе. Это был квадратный белый цементный дом с плоской крышей. Подъездная дорога, огибая его, вела во двор, где лаяла грязная дворняжка и бегали по снегу полуголые, босоногие дети.
Всюду сушилось белье – замерзшими, причудливыми фигурами оно свешивалось с древесных суков, болталось на столбах и в оконных рамах.
Женщины и дети, сгрудившись, рассматривали нас. Женщины были хмурые, некрасивые, с огромными носами. Очень высокие, в своих курдских костюмах они казались необъятными, этот эффект усиливался за счет огромных турнюров, превосходивших размерами мои. Они глядели на нас с подозрением, уперев руки в бока. – Живо! – сказал «человек, который вернулся». Он обвел нас вокруг дома, и через черный ход мы вошли в прихожую. Тут несколько женщин жестом велели нам разуться. Усталость и страх брали свое. Я вдруг утратила ощущение реальности.
Женщины и дети продолжали таращить на нас глаза, пока мы стаскивали обледеневшие, облепленные грязью башмаки. Нас проводили в большую, холодную, пустую комнату. Какая-то женщина жестом велела нам сесть.
Мы опустились на жесткий, грязный пол и не без настороженности, молча воззрились на особу, которая в свою очередь не слишком-то дружелюбно смотрела на нас. Единственным, что нарушало однообразие голых беленых стен, были два оконца, забранные металлическими прутьями, и фотография мужчины, скуластого курда в меховой шапке наподобие русской.
Одна из женщин разожгла огонь и вскипятила чай. Другая предложила нам несколько кусков черствого, смерзшегося хлеба. Третья принесла одеяла.
Мы плотно в них завернулись, но не могли унять дрожь.
Интересно, о чем думают эти женщины? О чем говорят друг с другом на непонятном курдском диалекте? Знают ли они о том, что мы американки? Неужели курды тоже ненавидят американцев? Или мы союзники в общей борьбе против засилья шиитов?
«Человек, который вернулся» молча сел рядом с нами. Я понятия не имела, как теперь будут развиваться события.
Через некоторое время в комнату вошла еще одна женщина – такого гигантского турнюра, как у нее, я еще не видела. С ней был мальчик лет двенадцати. Она приблизилась к нам, что-то отрывисто сказала мальчику и жестом велела ему сесть рядом с Махтаб. Он повиновался и взглянул на женщину, смущенно хихикнув. Женщина – по моим предположениям, его мать – стояла над нами как часовой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139