«И кто же это такую красотулю отгрохал?» Да, Иосуб и руки свои сюда приложил, и пот, и нервы… Потому как если бы слушались баб, и поныне бы Игнат сидел в халабуде среди болота и маялся бы – не дай бог. А то – вон какие палаты воздвигнул!
Забыв о любознательных глазах махалян, Иосуб все так же, руки в боки, отступает на несколько шагов и окидывает' взглядом лицевую стену. Она прекрасна – в четыре венецианских окна, дверь, стало быть, посередке, и просторная веранда в полфасада, главная изюминка дома, правда, еще не доведенная до кондиции. Честно говоря, есть еще нарядные дома в селе, иные даже похлестче, но ведь это берлога Игната, главного сына, то есть, считай, собственный дом Иосуба. Когда он, поругавшись со злыдней, покушался уйти, она, как по писаному бубнила: «Скатертью дорожка! Иди к своему малахольному на шоссе и трубите там в пустом доме, как два упыря!» И Иосуб тащился привычной дорогой, только не к Игнату, а в конюшню свою. Эхма, и тяжело же становилось у него на сердце, как вспоминал про Игната, кукующего в этих чертогах. Парень в соку, и кто уж, как не он, заслужил, чтобы и для него наконец распахнулись райские кущи. Тут стоило бы раскумекать маленько, что же означали «райские кущи» в понимании Иосуба. Это отнюдь не была праздная беспардонная жизнь, исполненная плотских утех; нет, что-то не верится, чтобы старик так некрасиво представлял себе рай на земле, – сам-то он рос в беспросветном убожестве и ничего, кроме печалей и тягот, не видел. Но все, что он недобрал в юности, он желал детям, для которых пришли другие, добрые времена. «Лишь бы мир у мире был, – говаривал он, подмигивая забубённым своим корешкам. – Теперь бы только жить!» Ибо, по мере того как рос его сын, отец воскресал как бы заново – светло и любя, и в этом была лучшая радость старика Иосуба. Он держался Игната, как ни одного из своих деток, и переживал, и плакал в конюшне, когда жизнь у Игната зигзагом пошла. А еще как подумаешь, что он бросил работу в колхозе и подался в карьер – все ради крыши над головой… Иосуб осматривается: хоть бы кто-нибудь из махалян меня сейчас видел! Еще раз озирает дом, окно, фронтон с тремя волшебными буквами и датой строительства и важным размеренным шагом шествует к воротам.
Но во двор не идет, кричит от калитки:
– Мэй, Игнат, мэй!
И, не дожидаясь ответа, поспешно уходит.
Куда же идет, куда бежит Иосуб Чунту? Уж не думает ли настичь машину, которая его сюда привезла? А может, просто он вспомнил, что сегодня его черед кормить лошадей, и вот подхватился домой, чтобы, скинув опостылевшие сапоги, поспеть в родную конюшню? Нет, и это не то. Смотрите, как он чешет по левой обочине, прямиком к поднятому шлагбауму, наперехват женщине с черной сумочкой и зонтом.
– Здрастя, Рита Семеновна! – говорит он, подходя как-то бочком и глядя мимо нее, словно стесняясь своей же приветливости.
– А, дядюшка Иосуб! – удивляется симпатичная докторша.
«Ага, не глядит на меня, – примечает Иосуб, – глаза прячет. Чует, стало быть, кошка, чье мясо слопала!» И смотрит туда же, вдоль шоссе, куда нетерпеливо поглядывает женщина.
– В город наладились?
– Наладилась бы… – усмехается Рита Семеновна, круто повернувшись к Иосубу и в упор уставившись, как ему кажется, на его сапоги. – Целый час жду, ни одна собака не останавливается. А вы что, гостите в здешних палестинах?
– Я-то? – покашливает в кулак Иосуб, прикидывая, с какой бы стороны к ней ловчее подъехать. – Я, Рита Семеновна, не могу больше жить в этом селе. Вышел из дому – пошел по дороге куда глаза глядят… Шестьдесят лет прожил здесь, попотел, потрудился, вдоль и поперек истоптал эти холмы и долины, а в конце-то концов, эх, на чью грудь седую голову приклоню?…
Иосуб чувствует, как его прошибает непрошеная слеза. Он шмыгает носом, он всхлипывает, он поднимает руки и прикрывает глаза.
– То есть как это, дедушка? – хмурится молодая докторша. – Зачем вы это мне говорите? Может, вы больны, вам плохо?
И то сказать, думает Иосуб, может, даже и болен. Раз она говорит – все-таки докторша, ей виднее… Уставившись ей в лицо круглыми немигающими гляделками вещего филина под кустистыми седыми бровями, он надвигается на нее: ты! ты обворожила моего сына! Докторша среднего роста, он возвышается над ней, как гора.
Ей становится не по себе. На ум невольно приходят клинические примеры из учебников медицины – в жизни ничего не читала страшней! – господи, что с этим стариком? Неужели взбесился? Она нервно озирается – не спасет ли кто? – но вокруг ни души. Лицо ее покрывается смертельной бледностью. Ага, выходит, правда, решает Иосуб, отрывает от нее взгляд, словно намереваясь уйти, но вдруг резко поворачивается, склоняется и, грубо схватив ее руку обеими руками, раз… два… три… четыре раза целует.
– Благодарю! От души благодарствую, Рита Семеновна!
– Но… за что, дядюшка Иосуб? Что с вами? У вас жар?
– Да, да, я смертельно болен! Но это пустяки! Благодарю за Игната, сына моего единоутробного. Вы ему помогли, поддержали и вот теперь с ним в самую точку попали, потому что он… как спутался с этой сельсоветовской Анной, не знал светлой минуточки… а теперь ее нет, и он живет с нами, согласитесь, по-царски. Спасибо, что вы надоумили Анну свернуть с его большака!
– Как это я надоумила? Она сама ушла. Я только сказала, что хорошо бы ей полечиться несколько месяцев. Хоть попробовать… – И порекомендовала знающего специалиста.
– Вот именно! – дурея от радости, восклицает Иосуб и мысленно поздравляет себя с первой победой: «Вот ты и попалась! Сама признаешь, что соперницу убрала. Посмотрим, что там еще у тебя за душой». – Вот именно, говорю, да, еще раз спасибо, что вы ей подсказали подобру-поздорову… – он приникает к самому уху докторши и лихорадочно шепчет, как бы великую тайну ей сообщая:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35